Юрий Ларин. Живопись предельных состояний - Дмитрий Смолев

с творческой атмосферой и глубиной-широтой образования складывалось по-всякому, отнюдь не всегда удачно. Любой советский вуз, в том числе и художественный, был встроен в идеологическую систему и подчинялся правилам, спущенным сверху. Даже самый прогрессивный и компетентный ректор не сумел бы наладить в Строгановке обучение исключительно по законам искусства – над ними и параллельно им царили разные другие нормативные акты. Да и кадры подбирались не обязательно из тех, кого называют преподавателями от Бога. Но подобные люди так или иначе здесь все равно оказывались: магнит профессии не мог не притягивать.

Как уже говорилось, Юрий Ларин испытывал прилив энтузиазма, начав учиться в МВХПУ. Впрочем, это не означало, что его устраивало и радовало абсолютно все. Одни дисциплины давались тяжелее других, и тогда приходилось преодолевать себя. Там же, куда действительно рвалась душа, где хотелось получать и отдавать по максимуму, порывы нередко упирались в казенный или попросту неквалифицированный подход преподавателей. Некоторые из этих ситуаций описаны самим Лариным.

Главные трудности были не по художественной, а по технической части. Среди ребят были инженеры-конструкторы, и специальность наша так и называлась: художник-конструктор. Но это не моя специальность. Помню, темой одного из первых занятий был микроскоп. А я в школе раз пять, наверное, получал двойки как раз за микроскоп, поскольку преломление лучей, всякие формулы – для меня это было непостижимо. И тут мне вдруг придумалась какая-то схема для микроскопа. Композиция и конструкция – вещи вполне слитные; если ошибешься в одном, то получится плохо в целом. А если вдруг находишь соотношение масс и цвет, то и конструкция получается хорошая. Недаром красивые самолеты хорошо летают: функция и форма соответствуют друг другу. И вот когда я сделал этот микроскоп… А у нас был очень строгий, но интересный педагог – доцент Пашковский, по образованию архитектор. Он посмотрел мои эскизы, одобрил, и когда я выполнил макет, то получил пятерку. Подумал: какой я взял реванш за те пять двоек в школе! Так что даже этот предмет, художественное проектирование, который был для меня самым сложным, все равно приносил радость.

А что касается рисунка или живописи, то и говорить нечего. Хотя преподаватели часто были совсем неграмотные. По живописи – абсолютно неграмотные. Один из них был лауреатом еще Сталинской, кажется, премии, написавшим знаменитую картину «На практику» – там были изображены студенты в купе поезда. Доцент Слётов. На занятиях он ходил все время и произносил только одно: «Чего вы там цветочки вырисовываете? Надо по всёй плоскости!» Так мы его и прозвали – Повсёй. А больше ничего, никаких знаний от него получить было нельзя.

Были только два человека – доцент Пашковский, научивший композиционно мыслить, и старый вхутемасовский преподаватель, профессор Ламцов. Он читал нам замечательную дисциплину, которую ни в каком другом художественном вузе не проходили – архитектонику. Хотя эта дисциплина вообще-то должна быть одной из самых главных. Как же человек может быть художником, если он не знает архитектонику? Это абсурд. Так что, считаю, в этом мне повезло. Всегда говорю: я учился мало, но получил больше многих других. Другие просто рисовали, мазали по холсту, что-то еще делали, но грамотно не обучались. А недостатки в преподавании живописи преодолеть было легко. Надо было ходить в музеи и немного соображать самому, какие художники хорошие, а какие плохие. И что тебе нравится в тех художниках, которые хорошие.

В приведенном фрагменте аудиозаписи Юрий Николаевич упоминает лишь двоих преподавателей Строгановки, оказавших на него профессиональное и человеческое влияние. Но был и третий – вернее, наоборот: самый первый и наиболее, пожалуй, важный, оставшийся в памяти бывшего своего студента вне какого-либо перечня имен.

Генрих Маврикиевич Людвиг – человек-легенда, русский немец родом из Польши, технократ и эзотерик, знаток древних языков, один из пионеров советской архитектуры, проектировщик дворца Ататюрка и посольства СССР в Стамбуле 1920‐х годов, проректор и ректор МАРХИ в середине 1930‐х, а в 1938‐м – «польский, турецкий, германский и ватиканский шпион» (эти обвинения выдвигались поочередно, в приговоре остался только германский); далее – лагеря и ссылки.

Биографической книги о нем так и не появилось, увы, хотя фигура эта достойна обстоятельного жизнеописания. Из опубликованных источников наиболее обширно о Людвиге рассказано в книге, которая вообще-то посвящена другому человеку – его соплеменнику, другу и «подельнику», юристу Александру Гюнтеру. Внучка последнего, культуролог Екатерина Федорова, сопроводила издание мемуаров деда под заглавием «Безымянное поколение» большой вступительной главой размером с документальную повесть, где многие страницы посвящены Генриху Людвигу. А в конце книги даже поместила полный текст его жалобы на имя главы НКВД, составленной Людвигом в 1940 году в лагере Волгостроя под Рыбинском. В послании Генрих Маврикиевич досконально разбирал ход следствия по своему делу, перечислив все творившиеся беззакония, включая пытки, и выявлял процессуальные нарушения, допущенные судом. По причине внушительного объема письмо было разбито на подглавки, финальная из которых называлась «Мои выводы и претензии». Автор взывал к справедливости и требовал (именно требовал, используя слова вроде «выродки» и «палачи») пересмотра приговора – 10 лет лагерей по пресловутой 58‐й статье УК. Ответа, разумеется, не последовало. Под самое окончание срока Людвигу накинули еще пять лет – то ли из мести за «выродков», то ли просто так, для профилактики. Освободился он, когда ему было уже около шестидесяти.

В упомянутой вступительной главе к «Безымянному поколению» воспроизведен и рассказ Юрия Ларина о своем учителе, который после реабилитации вернулся к преподавательской работе: в 1961–1971 годах он возглавлял в Строгановке кафедру пластмасс. Будучи эрудитом и специалистом широчайшего профиля, Генрих Маврикиевич, несомненно, разбирался и в пластмассах тоже, а еще вел в училище курс специальной физики. Однако лекции его очень часто затрагивали и другие материи, не всегда осязаемые или измеряемые приборами. Много лет спустя Ларин говорил о нем с неподдельным восхищением.

Если описывать его живописно, Людвиг был полным, представительным, солидным, но подтянутым, импозантным. Свод головы его напоминал купол собора Святого Петра. Широкие губы и ассирийская бородка. И очень густые брови.

Сохранился лаконичный портретный набросок, почти шарж, сделанный Лариным в то время – возможно, даже не на занятиях в училище, а в квартире Людвига на 15‐й Парковой улице, где Юра не раз бывал. Сложившиеся между ними отношения он называл дружбой. А начиналась она так.

В списке преподавателей я увидел фамилию «профессор Людвиг», смутно знакомую. И что-то важное, связанное в моей памяти с этой фамилией, заставило вспоминать: где я мог ее слышать? Поскольку среди моих знакомых было много «сидевших», я подумал, что искать надо среди них. Спросил у своего приятеля, Саши Гуревича: «Не вы ли рассказывали о Людвиге?» «Ну, конечно,