Сибирская Вандея - Георгий Лосьев

Губин харкнул в окно, прошелся по комнате.

– Не до того мне. Плохо. Прахом идет дело!

– Знаю все, батенька, знаю. Поторопились и переборщили вы с коммунистами. Надо же было шум поднимать на весь уезд! Слушайте: у каждого врача на случай серьезных осложнений всегда есть в запасе сильнодействующее средство. Все испробовано, и другого выхода нет. Скажите, вы большевиков всех прикончили?

– Которые в подвалах, покель дышут.

– Нужно одного-двух из большевистской головки завербовать. Вот что, Михаил Дементьевич…

Беседа была непродолжительной, но тактически содержательной.

Вскоре доктор вызвал сестру-фармацевта.

– У супруги Михаила Дементьевича опять осложнение. Слегла. Вот рецепт. Приготовьте сейчас же!

Забрав лекарство, Губин уехал несколько окрыленным.

Придя домой, Соколов заперся в кабинете на ключ и сел за письмо в далекий Иркутск некоему «коллеге». Долго и тщательно обдумывая каждую фразу, доктор писал:

«…Таким образом, несмотря на все принятые меры, фурункул прорвался преждевременно. Создался миниатюрный, но весьма болезненный локальный абсцесс, к сожалению, отодвинувший на неопределенное время санацию всего организма. Собственно, этого следовало ожидать, учитывая грубое знахарство коновалов из рассыпавшейся прошлогодней корпорации плюс профанацию от „сибирской гомеопатии“, тоже приложивших руки к лечению. В связи с наличием септических явлений в ближайшие дни следует ожидать решительного вмешательства хирургов и ампутации. В этих условиях общая санация будет надолго отложена. Будучи приглашенным для консультации, я порекомендовал единственное доступное сейчас средство – переливание, но сомневаюсь в эффективности… Найти в местных условиях подходящую группу крови вряд ли возможно… Прошу вас, коллега, изложить свои соображения. Я же, на сей раз, умываю руки».

Запечатав письмо, доктор подошел к умывальнику и действительно стал мыть руки. Большие, красивые руки, из тех, что принято называть умными.

Если подойти к покатому подоконнику, немного наклониться и взглянуть вверх, в узкий зарешеченный прямоугольник подвального окна, сперва увидишь смазанные сапоги бандита-караульного, потом, когда сапоги сделают два шага вправо и влево, откроется кусочек бирюзового неба. Воля!..

Их было девять в этом подвале, захваченных мятежниками, уцелевших от расправы в первый день восстания, большевиков. Присев на корточки, вглядывались в голубую полоску неба, жадно ловили струившееся в сырость подземелья солнечное тепло, подставляли лучам узловатые, натруженные руки.

Избитые, в окровавленных лохмотьях, они молчали. Каждый знал: будет закат, за ним придет ночь, и, может быть, ночь эта станет для них последней. Так о чем говорить? Ведь даже предсмертного наказа не оставишь! Думали каждый о своем. Всех придавила тяжесть неотвратимого конца.

И вдруг из полутьмы в углу – голос. Хриплый, но по-солдатски грозный:

Вставай, проклятьем заклейменный!..

Обреченные недоуменно оглянулись, сдвинулись.

Пел волостной военный комиссар Василий Павлович Шубин.

Кто-то чиркнул уцелевшей зажигалкой. Шубин стоял, опираясь спиной о кирпичную кладку неоштукатуренной стены, зажав в кулаках по кирпичному обломку. Лицо его в запекшейся крови было страшным.

Коммунисты слушали, и с каждым словом гимна неотвратимость отодвигалась все дальше и дальше на задворки сознания, а сердце наполнялось ощущением близкого боя.

Подвал грянул хором:

И в смертный бой вести готов!..

Часовой с улицы крикнул в окошко:

– Замолчь!

В него швырнули половинкой кирпича. В ответ ударил выстрел. Узники колупали кирпичную кладку гвоздем, срывая ногти, пальцами тащили обломки в общую кучу. Кто-то обрадованно крикнул:

– Ребята! Вот!..

Невесть откуда и как попавший сюда обломок серпа ускорил дело.

Часовой пальнул в подвал второй раз. Пуля, отбив кусочек стены, волчком завертелась на полу.

Град кирпичных осколков полетел в окно. На улице послышался топот сапог, раздался визгливый тенорок Жданова:

– Тебе кто стрелять дозволил?!

– Так воны ж каменюками у морду! – оправдывался хохол-часовой. – Ось бачьте, як раскровянылы… Стинку рушат!..

– Рябков, заступай ты. После подмену пошлю. Да с винтарем без приказу не балуй!

В подвале замолкли. Слушали. Жданов, стараясь держаться от окна подальше, крикнул:

– Эй, коммуна! Разговор имеется. Сыпьте к дверям, член комитета говорить будет.

В коридоре зашаркали чьи-то подошвы, послышался старческий кашель, с хлюпаньем, присвистом. Елейный голос Базыльникова спросил:

– Шубин тута?

Коммунисты насторожились. Василий Павлович подошел ближе к двери.

– Я Шубин.

– Слышь, Вася… «Сам» выборного от вашей ком пании требоваит. Для беседы, значит. Пойтить бы тебе, Вася? Как ты – главный чин… По-доброму, по-хорошему… Ась?

– Перестрелять по одному хочешь?!

Базыльников ответил с укоризной:

– Этта, Вася, нынче даже вовсе не обязательно. Сказано: по-хорошему…

«Должно быть, наши нажали, – подумал Василий Павлович. – Может, в обмен или пошлют делегатом? Такое в гражданскую случалось… Э, куда ни шло!»

– Открывай, гнида!

– Сейчас открою. Только ты, Вася, не фулигань!

Загремел висячий замок, звякнула щеколда.

Шубин положил в карман кусок кирпича, вышел в коридор, слабо освещенный мигающей свечой. Рядом с Базыльниковым стояли два вооруженных бандита.

– Ну, мотай вперед, – сказал один из охранников.

Двухэтажный дом купца Губина был полон вооруженных людей. Они слонялись по комнатам, из которых уже вывезли почти всю мебель, резались в очко, менялись оружием, приторговывали колечками, браслетами, часами.

На лестничной площадке второго этажа к Шубину подошел увешанный тремя револьверами Жданов:

– Обожди, ребята!

Мгновенно, почти неуловимым движением провел по брюкам Шубина раскрытой бритвой. Из распоротого кармана вывалился кирпич. Второй охранник, рябой парень лет девятнадцати, ногой отбросил кирпич в сторону.

– Смотри-ка!.. А мне – невдомек!..

Жданов хвастливо прищелкнул пальцами.

– Во как! У меня глаз – алмаз! Еще когда-то по молодости в сыскном служил, на всю губернию слава шла! Сам полицмейстер очень одобрял… Другой кто – шмонат, шмонат, а я – чик, и готово!

– И обратно, Вася, фулиганство, – неодобрительно заметил Базыльников. – А ить ни к чему…