Сибирская Вандея - Георгий Лосьев

– На оешинском свертке… В канавке…

Волосатый ощерился.

– Ишь, живучий!

Смахнул девочку на дорогу, повернул оглобли и ожег лошадь кнутом.

Найдя хрипевшего комиссара, волосатый удивленно вскинул брови:

– И впрямь – живой!.. Не торопкий ты помирать, Шубин… Так и быть, подмогну!

Комиссар не открывал глаза и судорожно скреб пальцами землю… Волосатый шагнул в заросли, достал из кармана штанов нож, облюбовал молоденькую березку и долго, аккуратно ломал и выстругивал дубину. А когда дубина была готова, занес ее над головой комиссара…

Двадцать восемь штыковых ран оказалось на теле Шубина. Двадцать восемь…

С речной стороны Колывань была опоясана двойной линией обороны. Окопы – в полный профиль, но без колючей проволоки: выяснилось, что баржонку с мукой и проволокой, приютившуюся у хитрой избушки на речке Чаус, утащил накануне в Дубровино какой-то предприимчивый катерный капитанишка.

В окопах переднего края копошились мобилизованные: бабы, девки, подростки. Долбили заступами сухую землю.

По брустверу расхаживали цыганские парни с кнутами за поясом, зубоскалили, заигрывали с бабами. Те отбрехивались:

– Чтоб вам ни дна, ни покрышки! Навязались нечистики на нашу шею!..

Вторую линию занимали самсоновцы. Лихая банда, привыкшая к молниеносной сабельной рубке, к стремительным налетам и не менее стремительным отходам, не признавала окопной позиционной войны, но есаул, сам работая шанцевой лопаткой вместе со всеми, пригрозил расправой. Бандиты знали, что есаул на ветер слов не бросает, и копали.

В низкорослом березняке стояли заседланные кони.

Новый «главком» фельдфебель Начаров не выходил на вторую линию. Браво расхаживал по переднему краю.

– Ходи веселей! Наляжь, мужики! Наддай, бабы, девки! – и сыпал раешником для пущего ободрения: – Идешь в бой – держи хвост трубой!.. Коммунары-шпаны, на траех одни штаны, через день обедают, пить на речку бегают!.. Жми на лопаты – завтра будем жить богато!.. Коммунарски бабы модны, по три дня сидят голодны!..

Но веселая фельдфебельская агитация не доходила. Бабы провожали «главкома» злобными взглядами, перешептывались:

– Навовсе свихнулся, чучело!..

Начаров уличил двух девок в нерадивости. Поочередно вытянул плетью. Девки взвыли жуткими голосами:

– Уй-уй-уй! Ты что, спятил?

Невдалеке показался губинский тарантас. Губин вылез из пролетки на редкость веселый, поздоровался за руку, одобрительно похлопал по плечу.

– Робят?… Молодца, молодца!.. Ну, кажи, рассказывай свои планы.

Начаров шел рядом, чуть-чуть отставая: видел не раз, как встречают инспектирующего.

– Эта – правый фланг. А туды – левый. Тут центр обороны, а вон у того кустика – пулеметная точка. Место скрытое, прицел выверен. От пристани до нас, сам знаешь, поболе семи верст. На выбор будем красных бить!

– Выстоишь, гвардеец?

– Как пить дать!

Хозяин вздохнул:

– Так, так… Айда, сходим к самсоновским.

Но есаул в группе своих сам шел к Губину.

– Извольте – в сторону!.. – А в сторонке продолжил: – Я офицер казачьего войска! Я пришел сюда коммунистов бить, а не баб! Предлагаю немедленно убрать всю цыганскую рвань! И к чертовой матери вашего «главкома»! Не хватало, чтобы я унтеру подчинялся! Пусть передаст командование мне.

Губина передернуло:

– Ан подчинишься, ваше благородие! Подчинишься! Невелика цаца!..

– Это ты мне, хам?!

Есаул поднес ко рту свисток. Звонкая трель прошла по окопам из конца в конец. Самсоновцы всей оравой кинулись к главарю.

– По коням, хлопцы!..

Рубец на щеке есаула налился кровью.

Натренированная в бесконечных боях, вышколенная самсоновская банда, протарахтев бубнами, взяла с места размашистой рысью – исчезла.

Губин не выругался, не затопал ногами, он смотрел в поднятое копытами облако пыли, как смотрят вслед катафалку, увозящему покойника, слывшего при жизни богачом и вдруг оказавшегося банкротом…

Сказал Начарову:

– At, жулик!.. Вывернул шубу! Омманул. А мне не страшно!

– Казак, станишник! – вставил фельдфебель. – В германскую насмотрелся я на ихнего брата. Пограбить – первые, а как до боя – в кусты.

– Ладно. Сади всех наших в окопы. Баб отпусти… Цыганам объяви: если стрелять согласны – плачу серебром. Пулеметы-то проверил?

– Как часы. Почти новые пулеметы. Расчеты подобрал, нашлись способные. Патронов только мало.

– Знаю, что мало. Экономить!

– Сказывают, у попа Раева в соборе – пять ящиков.

– Слыхал и я.

– Мы было сунулись, но тот долгогривый на паперти с крестом встрел. Нет, грит, никаких патронов! Если храм божий оскверните – отлучу, грозится, от церкви!.. Мужики, понятное дело, не решились. Может, Ваське Жданову попа препоручить, Михал Дементьич?

– Брось! Не думай! Часу тогда не проживем – за попа нас на наших же вожжах удавят. Сам съезжу. Слепцова-прапора взял к себе?

– На левом фланге орудует.

– Выпимши?

– Тверезый. Боевой прапор, даром что молод.

– Ну, бывай, гвардеец… Воюй!.. Поехал я. Вечером приходи. Ночью-то коммуна не полезет, а с утра, пожалуй, жди гостей.

Губин повернул тарантас обратно.

По дороге шли вооруженные трехлинейками, дробовиками и берданками ратники-добровольцы. Шли вразброд, небольшими группами, с пьяным весельем горланили частушки. Губин, глядя на свое воинство, хмурился: шпана – не бойцы!

Ближе к селу стали попадаться мобилизованные. Эти несли пики, лопаты и топоры. Они, выгнанные из изб насильно, шагали молча и поглядывали в березняк – не худо бы смыться.

Под самой околицей встретились трое. Двя цыганенка, лет по пятнадцать, накинув петлю на шею, тащили к позициям костлявого, сутулого мужика лет сорока, облаченного в кургузый солдатский френчик с могучими британскими львами на кожаных пуговицах. Вместо левой ноги – деревяшка. Калека упирался и все норовил ткнуть костылем поводыря, но терял равновесие, валился на дорогу, а цыганята орали басами по-взрослому:

– Давай, давай!

– Подымась, уросливай!..

– Вставай, зануда!..

Губин проехал через Соборную площадь и слез с пролетки у дома протоиерея Раева. Вошел в гостиную, не сняв фуражки, рявкнул:

– Где Кузьма?!

Попадья бросилась в мужнюю половину, но протопоп сам вышел из кухни. Подняв над головой золоченый наперсный крест, возопил: