Рокоссовский. Терновый венец славы - Анатолий Карчмит

— Спасибо, мои любимые! Как я рад, что вы есть на свете!

Рокоссовский присел на стул, закурил сигарету, и ему показалось, что в этом горьком дыме есть что-то родное и сладкое, напоминающее о прошлой жизни. Вечером он пил чай с «подушечками», а ночью почти до утра не спал. Он думал о жене и дочери. Он видел себя на свадьбе со своей Люлю, со всей семьей ехал по степям Монголии в Ургу, с дочкой ловил рыбу в Селенге, собирал грибы в лесах Белоруссии, с женой и дочкой ходил по пушкинским местам.

2

В конце апреля 1939 года Рокоссовского из внутренней тюрьмы на Лубянке перевели в Бутырку. К серым, окованным железом воротам его привезли на черном «вороне» ночью. Начальник конвоя, молодой энкавэдист, выскочил из кабины, ощупал кобуру на серой шинели и дал команду:

— Выходи!

Двое конвоиров, сидевших вместе с заключенным, отгороженные от него железной решеткой, выпрыгнули из машины, за ними в наручниках спустился Рокоссовский. Он был в солдатских брюках, в порванных кирзовых сапогах, в помятой шапке-ушанке и замызганной телогрейке. От свежего воздуха у него кружилась голова.

— Заводи! — крикнул вновь появившийся начальник конвоя.

Рокоссовского завели в тамбур, и его встретил с делом в руках средних лет мужчина с повязкой дежурного. Он громко назвал фамилию, имя, отчество, год и место рождения и статью, по которой обвинялся заключенный. После этого его провели в бокс, раздели до трусов и осмотрели все его вещи, даже прощупали на трусах резинку. Затем его провели в тюремный двор, за забором которого яркой россыпью виднелись огни ночной Москвы. К нему подвели еще десятка два заключенных и повели их в приземистый сарай, который именовали баней. Из тамбура одна дверь вела влево, а другая — вправо. Провожатый открыл правую дверь, и зэки гуськом, как утята за уткой, потянулись за ним. Когда все зашли в моечную, раздалась команда: «Всем раздеться! Вещи в прожарку!»

Заключенные складывали вещи на стол и заходили на стрижку волос. Только после этой процедуры можно было заходить в моечную.

Набрав в тазик воды, Рокоссовский с усердием тер себя мочалкой, похожей на заячий хвост, и крякал от удовольствия.Такой роскошной бани на Лубянке не было, и он старался отвести душу.

Пока мылись, получали вещи на складе, наступило утро. Его завели в камеру, где уже находились три человека.

— О-о-о!! Лещ!! В каком водоеме тебя такого сухого поймали? — прокричал черноглазый здоровяк, с любопытством оглядывая Рокоссовского. — Братцы! Скорее всего, его вытащили из сетей на Аральском море.

— Еще одно такое слово вякнешь и недосчитаешься зубов! — взял за шиворот черноглазого Рокоссовский так, что у того сразу же пропала спесь. — Впредь называть меня Константином Константиновичем и никак по-другому!

— Х-хорошо! Буду только так!.. Буду!.. Буду!..

Почти полгода просидел Рокоссовский в этой тюрьме. Вместе со всеми его водили на работу, как будто он уже давно получил свой срок. Он собирал ящики, научился работать на строгальном станке, овладел профессией мебельщика — делал шкафы, табуретки, столы.

Но в сентябре 1939 года его вновь посадили в одиночную камеру, а неделю спустя состоялось новое заседание Верховного суда СССР. Заседатели были те же, что и на первом рассмотрении дела, — М. Н. Деренчук, Ф. А. Климин. Председательствующим вместо Багринцева был назначен П. С. Гиль.

Накануне нового судебного заседания он не сомкнул глаз. Вся ночь прошла в мучительно-тяжелых раздумьях. Какой приговор его завтра ожидает? Похоже, решили с ним больше не канителиться, раз организуют судебное разбирательство без его личного признания. Иначе какой смысл в повторении того, что было на первом судебном заседании? Неужели так бесславно оборвется его жизнь?

А теперь я предоставляю слово человеку, перенесшему четыре инфаркта, дожившему до преклонных лет, полковнику юстиции в отставке, члену КПСС с декабря 1918 года, бывшему члену Верховного суда Союза ССР Ф. А. Климину. Он оставил завещание: после его смерти вскрыть пакет, который он с педантичной аккуратностью опечатал сургучной печатью и хранил в своем рабочем столе на квартире. Привожу дословно.

«В марте 1939 года я был членом военной коллегии Верховного суда Союза ССР, когда судили комбрига Константина Константиновича Рокоссовского. Сидел я по правую руку от председательствующего, ближе к барьеру, за которым находился подсудимый. У комбрига было измученное лицо, под «нулевку» подстрижен. Был одет, как все заключенные военные высокого ранга — в потрепанное солдатское обмундирование. Его охранял рослый, с глазами навыкате часовой.

Я взглянул в лицо подсудимого и как-то растерялся: какие же я увидел глаза? Открытые, честные, они как бы свидетельствовали: этот человек не способен говорить ложь, ему можно, должно верить. Мне даже почудилось, что я в чем-то виноват перед Рокоссовским. Но нужно было подавить это чувство: какое может быть стеснение? Перед кем? Комбриг предан суду как участник антисоветского заговора в армии. Мне ли, члену суда, впадать в сентиментальность? На предварительном следствии Рокоссовский отверг все обвинения и отказался подписать протоколы допроса. А на столе лежали сорок объемистых папок свидетельских показаний. Все свидетели категорически утверждали: Рокоссовский — враг Родины, он подло изменил ей. Протоколы подписаны свидетелями, и только один остался в живых, и тот отказался от показаний.

Что делать, думал я? Довериться глазам, честным и открытым? Это не доказательство для суда. Согласиться с показаниями мертвых свидетелей? Тогда надо немедленно осудить Рокоссовского по самой страшной статье. А она повелевала определить только высшую меру без права обжалования. Днем приговорили к расстрелу, а уже ночью приговор будет приведен в исполнение. Но в виновности К. Рокоссовского у меня возникли серьезные сомнения.

Глаза Константина Константиновича, мягкие и доброжелательные, с нежным голубоватым отливом, продолжали оставаться спокойными. Ответы на вопросы тоже ровные, спокойные, гордые, полные достоинства. И опять меня терзают навязчивые сомнения: может ли быть такой человек врагом Родины? Вопрос сложный, психологически трудный, хочется разобраться во всем объективно и справедливо. Я стал придираться к явным нарушениям в ходе следствия. Даже зло упрекать в полном невежестве следователей: мол, неужели не понятно, как вести допрос? К счастью для Рокоссовского, такую же позицию занял и второй член суда.

Дело отложено…

Через полгода, осенью 1939 года — следующее заседание. Рокоссовский еще больше похудел, был бледен, щеки его запали. Но глаза, глаза! Я теперь окончательно был уверен, что передо мной оклеветанный человек. Председательствовал другой дивюрист, но второй заседатель был тот же. Не сговариваясь, члены суда оказались единомышленниками. Снова придирки к следователям. И во второй раз дело отложено… Третье заседание не состоялось: Константина Константиновича освободили и он вернулся в строй.

Гораздо позже, когда в приказах Верховного Главнокомандующего я встречал имя Рокоссовского (а оно появлялось в печати), я всегда думал о том, что хоть как-то помог выдающемуся полководцу выйти на волю и занять свое достойное место в рядах сражающейся армии».