Изгои Рюрикова рода - Татьяна Беспалова

* * *

Борта «Единорога» ощетинились десятками гребей[15], на палубе владычествовала обычная при выходе из гавани сумятица – разноплеменная матросня, громко переговариваясь, шлёпала босыми ногами по доскам палубы. Подобно хлопотливым мурашам, они сновали, лазали, прыгали, тянули, бросали, сворачивали и разворачивали. Действовали сноровисто и слаженно. Володарь стоял на площадке крепостной стены. Отсюда мачты «Единорога» казались тонкими лучинками, а мощное тело корабля походило на лыковый коробок, в каком волынские молодухи хранят рукоделье. Володарь узнавал Амирама по стремительной повадке. В движениях корабельщика не было суеты, но он успевал повсюду. То он с беличьим проворством карабкался на вершину главной, самой высокой мачты, то голенастым насекомым повисал на вантах. Его линялую тунику рвал свежий ветерок. Мощное тело «Единорога» неукоснительно подчинялось его воле. На мелкой ряби Боспора огромный корабль сделался подобен ловкому морскому зверю, наконец-то отпущенному на волю из непродолжительного, но досадного плена.

Сача жалась к боку Володаря. Он ощущал привычное тепло и мягкость её тела, пытался тихо и ласково, будто с умалишенной или с младенцем, разговаривать с ней. Но она ни словом, ни движением не отзывалась ему. С тех пор как они ступили на землю Царьграда, Сача словно позабыла его язык, словно не желала понимать ничью иную речь, словно и не слыхивала никогда слов языка русичей. Даже ночами, купаясь в его жарких объятиях, она, едва лишь заслышав знакомые, ласковые прозвища, щедро и искренне даримые им, отворачивала замкнутое лицо. Голос её шуршал, как шуршат сохлые травы в приморских степях:

– Хочу домой… хочу нестись среди трав на коне без седла… хочу пить молоко кобылиц… хочу увидеть дедовские могилы… не хочу жить в каменном лесу… Не хочу!!!

* * *

Не одно утро минуло с того дня, как «Единорог» отвалил от константинопольской пристани. В час, когда ветерок с Боспора приносил в город вечернюю прохладу, Володарь и Сача пускались с долгие блуждания по городу. Бывало, они выходили за городскую стену и бродили меж садовых оград пригорода. Бывало, ночь напролёт просиживали у кромки прибоя. Беспокойная волна баюкала звёзды у самых их ног. Вдали, на противоположном берегу Боспора дымились и мерцали костры вражеской армии. Обоим сделалось скучно и томно сидеть вот так, ночи напролёт на морском берегу, но иного занятия не находилось. И тогда они шли к городским стенам. При свете дня здесь швартовались суда. Шёлк, невольники, пряности, паломники – да мало ли чего ещё привозили они в своих трюмах! Прибывали на кораблях и безработные солдаты, но их было немного, и только те, кто не пошёл на дно, кто сумел избежать нападения шныряющих по проливу сельджукских лодчонок.

Столичная жизнь поразила князя своей дороговизной. Добытое в Таврике состояние таяло на глазах. Постой, пища для дружины и для коней, самая скромная одёжка и обувка – за всё в Константинополе приходилось платить полновесной монетой.

Всё, что в безлесой приморской степи добывалось одной лишь отвагой, а в завоёванной без большого труда Тмутаракани отдавалось задарма, здесь дочиста опустошало кошелёк.

Ночами они бродили по тревожному городу, от одного сторожевого костра к другому. Разноплеменное воинство, приведённое в Константинополь императором Алексеем, отдыхало от дневных трудов. Скрип ременной упряжи, бряцание металла, странные, так не похожие на песни Руси, протяжные песни, напоминавшие Володарю вой осенних ветров в голых кронах, умиротворяли Сачу, и она, пусть ненадолго, становилась такой же буйной, как в прежние, степные времена. Она плясала перед кострами, становясь в круг танцоров, подражая движениям неуёмных варягов. Кряжистые, молчаливые воины называли себя нордменнами. Они ели горстями солдатскую пищу – сыровяленую рыбу и вываренное зерно – пускали по кругу огромную деревянную чашу, полную кислого дешёвого вина.

По утрам Сача и Володарь снова и снова возвращались в своё чадное обиталище – вечно не пустующую, портовую корчму. Сача валилась на соломенную подстилку и крепко засыпала. Половчанка сделалась холодна. Неужто возлюбленный князь надоел ей? Оставив попытки растормошить Сачу робкими ласками, он сначала прислушивался к её сонному дыханию, потом начинал скучать, тревожиться о том, что в былые времена казалось пустым.

В тот день беспокойные думы особенно жестоко терзали Володаря. Его тревожили мысли о деньгах, обижала холодность Сачи, одолевала странная, неизведанная доселе усталость. Захотел было поиграться с мечом, но железо оказалось непомерно тяжелым. Давно запылившийся дедов лук стоял без дела в углу. Тугая некогда тетива обвисла, изгрызенная мышами. Володарь порылся в тороках, достал любимое своё оружие – булаву, но и она оказалась скользкой, будто маслом смазанной. Железо с громким стуком ударилось об пол. Сача заворочалась, позвала кого-то, не размыкая глаз. Володарь дрогнул и затих, словно перепуганный насмерть зайчишка. Эх, что это творится с ним? В приднепровских чащах, в ковыльных степях бегал он с дружиной, не ведая страха, свирепый, порой угрюмый, но свободный. Кем же сделался он, попав в каменный город? Сидит в убогой каморке сам не свой. Словно перепуганный пёс от страха уши прижал! Князь вскочил на ноги.

За стрельчатыми окнами, выходившими на двор высокого каменного строения, просыпалась обычная дневная жизнь. Володарь, прислушиваясь к спокойному дыханию подруги, смотрел, как на устланный соломой двор вкатывается повозка зеленщика.

Вот вислоухий лядащий ослик, такой же седой, как и его хозяин, втаскивает её в проём высоких ворот, замирает в тени, под боком каменной ограды. Хозяин корчмы – высокий, заносчивый ромей – затевает со старым зеленщиком привычный торг. По двору, вороша солому босыми ногами, снуёт заспанная прислуга.

Половицы под ногами ходят ходуном – внизу, под низкими сводами трапезной залы, ещё не окончилось ночное гульбище. Володарь слышит приглушённые усталые голоса, вялые выкрики, стук порожней посуды. Дружина пришлых латинян, нанятых братом нового императора, Исааком Комнином, для охраны нижнего дворца, отдыхает после тяжких утруждений. Володарю доводилось видеть их в прежние дни, и в тот день, когда он вышел на площадку ветхой лестнички, ведущей в едальню, всё оказалось как обычно. Кряжистые, светлоглазые, с заплетёнными в косы волосами всех разновидностей рыжины, бородатые и с босыми, осоловелыми лицами – воины сидят вокруг огромного стола. Их вожак выделяется среди прочих кипельно-белой, словно золой посыпанной, шевелюрой и огромным ростом. На его носорожьей кожи нагруднике изображён разверзший пасть лев. Потемневший металл наручей несёт следы многочисленных ударов. Дочерна загорелые, обнаженные плечи воина испещрены следами старых ран. Если он заговаривает, прочие разговоры умолкают. Прислуга подаёт ему лучший кусок. Вот мальчишка-прислужник с опаской крадётся вдоль ряда сотрясаемых неуёмным хохотом спин, чтобы подлить в его кубок вина. Чаша беловолосого всегда полна. Товарищи зовут его Лауновехом – воином, достойным платы. Вот он ревёт, произнося имя и титул Володаря.

Князь украдкой оглядывается: не проснулась ли Сача? Но половчанка лежит неподвижно. Лицо скрывают плети кос. Смуглая, чумазая ладонь расслабленно покоится на шершавой, линялой подстилке. Володарь прикрывает дверь в убогие покои, чтобы присоединиться к затянувшемуся пиршеству латинян. Но прежде чем сесть к столу рядом с Лауновехом, он выходит на двор. Шуршит подошвами сапог по мятой соломе, провожаемый унылыми взглядами уставшей за ночь прислуги. Через щелястые ворота конюшни сочится полумрак. Там, в прохладном покое, шумно вздыхают кони. Он видит бледную тень Жемчуга. Верный друг поворачивает красивую голову, смотрит на него, тихо качает головушкой, будто приветствует, тяжко переступает, шумно дышит. Володарь полной грудью вбирает воздух конюшни. Эх, права Сача! Убраться бы отсюда, унестись в степь! Да где она? Выйди из ворот: одни камни кругом! По дорогам богоспасаемой империи бродят вооружённые шайки. Кто друг Никифора Вотаниата, кто – братьев Комниных – поди разбери. Непросто ромейское хитромудрие, а для уроженца северных лесов и вовсе непостижимо. На форуме что ни день – то сборище. Ереси, брань на головы власть предержащих. Рвань глотки дерёт, подобно новгородским вечевикам. Эх, разогнать бы крикунов кнутовищем, а самым ярым – выдернуть языки по здешнему обыкновению. Князь оббегал форум стороной, не желал возмутительным речам внимать. Его влечёт Святая София. Но и в храм он не решился пока войти, потому что половчанка Сача неотлучно при нём. Так и таскаются они по городу день-деньской: камни под ногами, камни по обе стороны дороги, каменные взоры статуй, каменное небо над головой.