Двор на Поварской - Екатерина Рождественская

Толстой во дворе на Поварской загородился липами и китайками

– Чего я только не иллюстрировал, дорогие мои. – Сенька очаровательно моргал глазами, заглядывая Мильке в дышащее спелостью подставленное декольте. В то послевоенное время туда еще можно было смотреть. – И ведь вы как думаете, дамы, должен был знать, про что фильмы, музыку заранее подобрать, не абы как. Дело серьезное. Поначалу, конечно, народ мне свистел. Врать не буду, но мог бы. Однажды даже кинули прямо на клавиши тухлую селедку. Я обиделся. Как так неуважительно? Селедку… На клавиши… Я и вляпался. Пришлось доигрывать сальными вонючими пальцами. Как мне потом было плохо… Вот сейчас вспоминаю, и мне нехорошо. Мне везде мерещился этот тухлый ржавый запах. Как хорошо, Миль, что у вас тут селедки не подают. Не могу на нее даже смотреть. А я зато Вальдфеля… Вальдтейлефя, Вальд-тей-феля люблю. Композитора знаете? Играл его часто под разные фильмы. Романсы у него хороши. «Мой костер в тумане светит» знаете? По его мотивам. Мало кто помнит. Француз. Эх, было бы у вас, Милиция дорогая, пианино, так бы вы порезвились…

И он, икая, тоненько и жалобно запел про камыш, про деревья гнулись и про ночку, которая темная была. А когда перешел, чуть пришепетывая, к возлюбленной паре, то картинно накрыл своей рукой пухлые Милькины пальцы. Милька охнула и закатила глаза. Ей много было не надо. Она не думала о мужчинах с давних времен своего «романа в подушках», а именно с самых тех пор, как у нее свистнули постельное белье, она решила, что ее чуть не изнасиловали. А Кузькин все пел и пел.

Но это было задолго до Толстого.

А тогда единственный, кто сильно горевал по поводу приезда Льва Николаича, был Юрка-милиционер, которому год назад в качестве взятки – он этого и не скрывал – подарили курицу, которая разгуливала по дворовым огородикам и паслась на воле круглого двора. Он дал ей имя Крузенштерн, но ласково называл Ваней, ведь тот известный адмирал был Иваном. Когда спрашивали у Юрки, почему у курицы такое выдающееся имя, он краснел и прятал глаза. Крузенштерн к году выросла в большую лысую птицу, в которой прослеживались черты какого-то мускулистого завра. Курица-монстр постоянно охотилась и вида была дичайшего, дети ее боялись, взрослые избегали, кошки откровенно ненавидели, но сделать с ней ничего не могли. Ее розовый гребешок постоянно дрожал от злости, а отточенные когти клацали по дорожке. Когда она видела объект – неважно, бабочка это была или грузовик (главное, чтоб двигалось), – Крузя начинала бить копытом, как конь, разгонялась в облаке пыли так, что на секунду становилась невидимой для окружающих, и наносила удар клювом. Иногда до крови, если речь шла о теплокровной жертве. Но одной капли было обычно недостаточно, и курица-монстр, взъерошив пять перьев на теле (остальных просто не было), снова бросалась в бой. Юрку Крузя любила; завидев его, перья не ерепенила, а подходила и заглядывала в глаза, трогательно наклонив мерзкую головку набок. Юрка млел. Эта тварь, видимо, была единственным любившим его существом. Но стоило чему-то снова рядом пошевелиться, как Крузя опускала голову и на всех парах мчалась убивать. Юрка был внутренне горд, но вида не подавал. Когда Поля спросила о такой странной курячьей склонности, Юрка, потупив глаза и пнув ногой Толстого, признался, что кормит ее с цыплячьего возраста только докторской колбасой и дома она сроду ничего другого не ела. И добавил с ученым блеском в глазах, что, видимо, именно на этот диетический продукт куриные мозги с инстинктами так удивительно среагировали. Кончила Ваня Крузенштерн плохо: какой-то гость, защищавший свое малолетнее дитя, сильно пнул ее ногой в грудь, отчего курица-монстр первый и последний раз взлетела в воздух и шмякнулась со всего размаха об стенку, получив, видимо, сотрясение куриных мозгов, не совместимое с никчемной ее жизнью. Юрка видел и этот последний полет Крузенштерна, и гостя-убийцу, с виду интеллигентного, и предсмертное дрыганье тщедушного лысого тельца у стены. Он взял куру на руки, она чуть очухалась, преданно посмотрела своими бусинами на хозяина и открыла клюв, чтобы что-то сказать.

– Забить ее надо, – предложил участливо интеллигентный гость, не зная, что перед ним куриный хозяин, – мучиться будет животина.

Юрка невидяще посмотрел в его сторону, видимо, среагировал только на звук, не вникая в смысл предложения, и ласково потрогал кобуру.

– Не, курей не стреляют, – проследил гость взглядом за движением руки. – Голову ей надо отрезать. Я умею. Помочь? – Гость, как выяснилось, был поваром в какой-то ведомственной столовке и пришел на ужин к Элиаве, нашему дворовому грузину, делающему лучшие в округе шашлыки. Когда с нашего двора шел дымок – нет, это не был пожар, – Гоги Элиава жарил для соседей шашлык. Так и в тот роковой для Крузенштерна день Гоги разжег уже мангал в ожидании гостей, притащил березовых поленьев, хотя предпочитал грушевые или любые другие фруктовые, и размахивал шампурами, нанизывая сразу по несколько истекающих маринадом кусочков и одновременно отгоняя мух.

Юрка смотрел на всех с улыбкой. Улыбка была нервная и неровная, обнажающая редкие гниловатые зубы. Он не понимал, как реагировать. С одной стороны, у него отняли самое дорогое, с другой – это была всего-навсего курица. Он глядел на Ваню, которая трепыхалась из последних сил у него в руках, и принимал решение. Застрелить повара Юрка не мог – все-таки он был советским милиционером, что звучало гордо. И особой причины, собственно, на это не было, хотя очень об этом мечталось. В Юрке прямо всколыхнулась какая-то древняя мстительная кровь, понемногу закипающая в башке. Хотя умом он понимал, что кровь кровью, а думать-то надо! И негоже из-за курицы такое с человеком сотворять, а потом еще, не дай бог, и в тюрьму из-за этого садиться. Борьба между эмоциями и разумом длилась совсем недолгое время, неровная улыбка на лице Юрки сошла на нет, и Юрка решился.

– Нате, помогайте! – Он протянул повару голое тельце с редкими вкраплениями перьев, которое еще по инерции дергалось. – Страдает Ваня. Бейте.

Юрка еще раз обнажил зубы, то ли скалясь, то ли снова улыбаясь, то ли по-детски собираясь всплакнуть. Повар – зовите меня Николай Вадимычем – жадно схватил мускулистую куру и, словно жрец, понес, как показалось даже, с поклоном предполагаемому палачу.

– Сам давай, сам, – замахал руками Гоги. – Я не буду, она ж соседка моя, хоть и ведьмой была, не дело это! Ты чужой, наобещал, вот и режь!

Николай Вадимыч зыркнул глазом на свое дите, которое явилось причиной столь нелепой смерти, заслонил его мощным поварским задом и мгновенно и очень профессионально резанул по шее Крузенштерна большим ножом, вовремя поданным Гоги. Голова, удивленно моргая глазами, отлетела к убийственной стене, а остатки Крузенштерна побежали к Толстому, изливая толчками кровь на дорожку из красной кирпичной крошки. Не добежав буквально куриного шага до великого писателя, тушка упала, выпрыснула последнюю каплю и затихла. Взрослые с нескрываемым удивлением смотрели на лысую безголовую убегающую курицу. Ребенок к такому жуткому зрелищу допущен не был, папины толстые пальцы закрыли ему пол-лица, не давая даже дышать. Юрка охнул, грязненько выругался, подобрал Ванину голову, тельце и, не попрощавшись, пошел к себе горевать.