Двор на Поварской - Екатерина Рождественская

– А когда вот вы выпиваете, например, сосуды ведь то расширяются, то сужаются, это ж вредно для здоровья. – Лидка решила побыстрей перевести разговор в нужное ей русло.

– Ну в нашем случае вы напрасно волнуетесь, Лидия Яковлевна: сужаться сосудам мы просто не даем! – Васька хохотнул и наигранно подмигнул.

– Вот это, Василий, меня и беспокоит, – вздохнула Лидка.

– А как же без этого? Мы творческие люди! А творчество, оно в спорах! А споры за столом! А стол без еды никак! А еда без выпивки – сами понимаете! Я ж не могу быть пастухом своего тела и думать только о пользе для здоровья! Это ж бред! Гулять на свежем воздухе, делать зарядку, не курить, пить морс и ложиться спать одному в десять вечера! В мои годы? К черту такую антисептическую жизнь! Я вот не просто врачом хотел быть, а врачом дальнего плавания! Мечтал устроиться на судно, и вперед! Весь мир увидеть, вот счастье настоящее!

В общем, всегда у Васьки находились аргументы, против которых не попрешь. Тогда Лидкой был введен досмотр на входе. Границу подвала можно было пересекать на определенных условиях. Пару бутылок вина – пожалуйста. Ящик пива – на здоровье! Водка, коньяк – бутылку, но не целую же авоську, как обычно приносил Васька! Васька условия принял, но постарался юлить. Распихивал водку по карманам, оставляя одну бутылку в авоське для проформы. Шпионский план был тотчас Лидкой раскрыт, и враг отступил, но ненадолго. Через пару дней Лидка открыла дверь и увидела улыбающегося Акселератова с тортом «Сказка» в руках.

– Решил сменить амплуа, – улыбнулся Вася, протягивая Лидке торт.

– Как я рада, дорогой, – Лидка улыбнулась еще шире. – Проходи, сейчас блинчиков пожарю!

Лидка пропустила Васю в дом, а сама пошла на кухню готовить. Васька сделал вид, что идет в гостиную направо, а сам юрко свернул налево в маленькую комнатку, окна которой выходили во двор, и сунул в форточку приготовленный крючок, на который ловко, как бывалый рыбак, поймал авоську с водкой, оставленную минуту назад во дворе прямо под окном. Бутылки предательски зазвенели, не желая пролезать в фортку. Васька тянул и тянул, но количество бутылок, видимо, не рассчитал – они застряли в проеме намертво – ни туда ни сюда. Он еще раз поднажал, и форточка затрещала. А из кухни уже доносился маслянистый запах жареных блинчиков. Лидка щебетала о чем-то с Аллой и Вовой Ревзиным, они смеялись и гремели посудой. Вова был новый друг, архитектор, с которым только познакомились в поездке по Румынии. Архитектор, удивительно спокойного нрава человек с таким же спокойным, как и он сам, чувством юмора. Спокойствие это заключалось в том, что, когда он шутил, все вокруг умирали со смеху, один он был невозмутим. Лидка в него прямо влюбилась. Они могли долго рассуждать о мелочах – рассказчиком Володя был шикарным. Остальные гости сидели в гостиной: Володька Соколовский со своей румынской женой Стэлой, Наташка-княжна и Роберт. Соколовский был красив, талантлив и таинственен, говорил мало и умно. На подходе были Пупкин с Воздвиженским. Они вечно опаздывали и часто приходили с совершенно незнакомыми людьми. Изучив дислокацию, Васька начал действовать. Он вышел, по-воровски озираясь, из подвала во двор, залез в приямок у окна, где оставил авоську, и постарался протиснуть водочную батарею в окошко. Никак. Решил вынуть хоть одну бутылку. Нет, бутылки красиво торчали донышками наружу наподобие витража и не желали сдвигаться ни на миллиметр. Васька попыхтел еще пару минут и понял, что без помощи ему не обойтись. Вдруг в окне показалось удивленное Лидкино лицо.

– Васенька, а я думаю, куда это ты пропал, вот, блинчик на пробу принесла, а ты тут чудишь, оказывается, – сказала Лидка и стала жевать подарочный блин. – Застряли бутылки? Ах, как жаль!

– Лидия Яковлевна, вы не думайте ничего такого, – пытался оправдаться в окошко Вася, – это я принес просто в бутылочку поиграть!

– Ну, считай, доигрался, – Лидка пошла в гостиную. – Робочка, там к тебе гости пытаются через окошко пролезть, выйди на минуточку.

Роберт вышел в коридор и увидел в окно Васю.

– Старик, мы тут совсем застряли, – он стал говорить от лица водочных бутылок. – Спасай.

Бутылки после некоторой борьбы были спасены, форточку снимать не пришлось, но Лидка навсегда невзлюбила Ваську.

– Несознательный он и наглый. Попросила по-человечески количеством не брать и детей не спаивать. Ноль внимания! А как счастлив был, когда вынул наконец бутылки из форточки! Хотя чего я удивляюсь? У дурака и счастье глупое…

С тех пор как Аллуся с Робой поженились, двери родного подвала вообще не закрывались. Он стал неким предбанником ЦДЛ и Союза писателей, никто мимо не проходил, все клубились, накапливались, переливались из комнаты в комнату, куря и обсуждая последние стихи, новые книги и невыданные гонорары. Особенно любили захаживать те, кто недопивал, знали: у Киреевских всегда найдется. Лидка пыталась как-то регулировать количество спиртного, но сделать это было почти невозможно – бутылки появлялись сами собой, и Лидке уже начинало казаться, что совсем и не она хозяйка в доме, что все происходит помимо ее воли. Миля удивлялась, как так можно жить, никакого порядка! Проходной двор! А он и впрямь был проходным. Через их дровяной дворик был самый близкий проход в Центральный дом литераторов. Хотя когда под их подвалом прорыли еще и подземный ход из усадьбы в только что отстроенный Клуб писателей с большим залом, народу немного убавилось, все спускались под землю, чтобы посмотреть на это чудо – зачем? Зачем надо было прилагать столько усилий, чтобы под землей соединить усадьбу с прижившимся там Союзом писателей и новый Дом литераторов? Всего-то десять шагов пройти! Когда Дом строили, Киреевским пришлось законопатить окна подвала со стороны стройки – пыль в комнаты летела хлопьями. Однажды Аллуся забыла, что нельзя оставлять открытой форточку, и проснулась вся седая от покрывшей ее за ночь пыли.

В 1955-м во двор приехал Лев Толстой. Сначала, правда, экскаватор, писатель потом. Жителей предупредили, что в самом центре их дворового государства на высоком постаменте сядет бронзовый классик и чтобы они собрали свои огурцы и помидоры, свернули огородики и дали путь культуре. Никто особо и не возмущался, огороды не приносили ничего, кроме удовольствия и разговоров про размер огурцов и красноту помидоров, а буйный урожай из трех-четырех овощей сразу раздавался соседям на пробу и на зависть, не успев дойти до хозяйской кухни. Только у Кузькина, у единственного, росли тыквы. Кузькин был эстетом, бывшим артистом больших, средних и малых театров, почитывал стишки собственного сочинения и однажды в молодости плохо сыграл Бориса в «Грозе». Почти никаких подробностей о нем во дворе не знали, но считали знатоком поэзии, хотя хорошо в основном он знал только свою. Жил в квартире размером со шкаф, но над поверхностью земли. Любил разговаривать с овощами. Странным был. Выращивал тыквы и с ними общался. На зиму ему хватало двух-трех собеседников. Отвоевал себе во дворе самое солнечное место прямо под писательскими колоннами, ежегодно накладывал туда кучи навоза, за которым специально ездил к стадиону «Динамо» во время крупных матчей, когда собирались огромные толпы, а следовательно, конная милиция. Сметливый Кузькин приходил к началу матча и набирал полные ведра свежего, дымящегося и тонко пахнущего говна. Прикрывал тряпками и ехал с пересадками до Поварской. Пересадки были частыми. Как только кондуктор чуял запах, сочащийся из Кузькиных ведер, то просил гражданина сойти и не нарушать. Кузькин тушевался, словно сам подпустил газов, и безоговорочно сходил. Добирался с ведрами домой, сваливал навоз во дворе и ехал вновь. Так было раз в год по осени, когда надо было запасаться удобрением, которое всю зиму прело под окнами довольного Кузькина. «Детством пахнет», – говорил он, мечтательно и грустно улыбаясь. Потом активно ухаживал за тыквами, можно даже сказать, ухлестывал: сначала пестовал поросль, оберегая от сквозняков и подставляя ее под редкие солнечные лучики, потом, высадив во двор, отгораживал штакетничком и по ночам прикрывал ведрами, чтоб не вымерзли по июньским заморозкам. Странно было, конечно, видеть наливающиеся тыквы у входа в Союз писателей. Ну а что в мире было не странно? По сентябрю, когда листва желтела и жухла, у желтой стены жирели три (хотя, бывало, и больше) оранжевые тыквы, как в сказке про Золушку. Кузькин резал их постепенно, готовясь заранее к этому сокровенному и очень важному для него ритуалу. А отрезав тыквину от колючего, превратившегося в коричневый жгут стебля, с улыбкой подкидывал ее, как младенца, в воздух, звонко шлепая по рыжим бокам. Потом ежедневно отрезал от нее по кусочку, съедал с кашей ли, пареной ли, сырой, и разговаривал с ней обо всем. С людьми же общался мало. Во дворе к актеру-тыквоведу относились неплохо, был он смирным, вполне безобидным, контуженым и очень таинственным. Его знали все, но никто особо его не замечал. Но однажды вдруг выпив больше положенного на Милькин день рождения, он стал пьяненьким голосом рассказывать про свою жизнь. Столько слов он не произнес за все свое многолетнее существование, а жил он во дворе с начала тридцатых. Пьяненьким он оказался совсем другим – милым, улыбчивым и до невозможности благодушным. Вот спустя четверть века соседи и узнали, наконец о нем подробности. Был Кузькин не просто Кузькиным, как его звали во дворе, а Семеном Никифорычем Кузькиным-Кулебякиным, дворянского рода. Род, видимо, был не слишком знатным и не самым древним, и фамилии эти две, соединенные вместе, звучали странно, но из песни слов не выкинешь. Хотя Кузькин выкинул. Во время революции он вовремя спохватился и скинул с себя бремя незнатного дворянского рода, а заодно и звучную вторую фамилию, оставшись простецким Сенькой Кузькиным, начинающим артистом тогда еще немого кино. В скором времени осознав, что с таким именем выдающимся артистом ему не стать, он навсегда покинул большое искусство и ушел в таперы, благо в детстве обучался игре на фортепиано. Называл себя торжественно – музыкантом-иллюстратором.