Последние дни Помпеи - Эдвард Джордж Бульвер-Литтон

– Я знала о его пороках.

– Но каким же образом?

– Благородная Иона, я была рабой людей порочных. Те, у кого я служила, были его клевретами.

– Значит, ты входила в его дом, если знала потайной ход?

– Я играла на лирах для Арбака, – отвечала вессалийка со смущением.

– А сама ты избегала той заразы, от которой спасла Иону! – прошептала неаполитанка, но так тихо, что Главк не мог ее слышать.

– Благородная Иона, у меня нет ни красоты, ни положения в свете. Я еще ребенок, к тому же раба и слепая. Такие презренные существа, как я, не подвергаются опасности.

Нидия произнесла этот смиренный ответ грустным, но вместе с тем гордым и возмущенным тоном, и Иона почувствовала, что она только оскорбила Нидию, расспрашивая ее. Она замолкла. Между тем лодка вышла в море.

– Сознайся, кто был прав, Иона, – сказал Главк, – уговорив тебя не терять даром этого чудного утра, сидя у себя в комнате, – сознайся, кто был прав?

– Ты был прав, – отвечала Нидия резко.

– Милый ребенок говорит за тебя, – заметил афинянин. – Но позволь мне поместиться против тебя, иначе наша легкая лодка потеряет равновесие.

С этими словами он сел против Ионы и нагнулся к ней. Ему казалось, что это ее дыхание, а не летний ветерок веет благоуханием над поверхностью моря.

– Ты хотела рассказать мне, – начал Главк, – почему столько дней дверь твоего дома была для меня закрыта?

– О, перестань об этом вспоминать, – поспешно проговорила Иона, – я напрасно слушала наветы, которые оказались клеветой.

– И клеветником был египтянин?

Молчание Ионы было красноречивым ответом.

– Цели его достаточно ясны.

– Не будем говорить о нем, – сказала Иона и закрыла лицо руками, как бы отгоняя неприятную мысль.

– Быть может, он теперь уже на берегах Стикса, – продолжал Главк, – а впрочем, мы, вероятно, услыхали бы о его смерти. Мне кажется, твой брат испытал на себе влияние его черной души. Вчера вечером, когда мы дошли до твоего дома, он поспешно простился со мной. Согласится ли он когда-нибудь стать моим другом?

– Его томит какая-то тайная забота, – отвечала Иона со слезами на глазах. – Ах, если б нам удалось отвлечь его от самого себя! Займемся вместе этим делом любви.

– Он будет мне братом родным, – добавил грек.

– Как тихо плывут облака по небу, – проговорила Иона, очнувшись от мрачных дум, навеянных воспоминанием о брате, – а между тем ты говорил мне – сама я этого не чувствовала, – что вчера вечером было землетрясение!

– И более сильное, чем когда-либо после страшного землетрясения, случившегося шестнадцать лет тому назад: в стране, где мы живем, кроются таинственные ужасы, и царство Плутона, лежащее под нашими полями, сотрясается какой-то невидимой силой. Ведь и ты чувствовала, как дрожала земля, Нидия, на том месте, где сидела прошлой ночью? Уж не от страху ли ты так горько плакала?

– Действительно, я чувствовала, как почва движется и трепещет под ногами, но ведь я ничего не видела и не испугалась: я вообразила, что это чары египтянина. Говорят, он может повелевать стихиями.

– Ты родом из Вессалии, моя Нидия, – заметил Главк, – и имеешь право, в силу твоей национальности, верить в магию.

– В магию! Да кто же в ней сомневается? – наивно возразила Нидия. – Уже не ты ли?

– До вчерашнего вечера, – когда, действительно, меня поразило чудо некромантии, – мне кажется, я не верил никакому волшебству, кроме волшебных чар любви! – молвил Главк дрожащим голосом, устремив взор на Иону.

– О! – вздохнула Нидия и машинально взяла несколько мелодических аккордов на лире. Звуки эти чудно гармонировали со спокойствием вод и полуденной тишиной воздуха.

– Сыграй нам что-нибудь, милая Нидия, – сказал Главк, – хоть одну из твоих старинных вессалийских песен, пусть будет в ней магия, если хочешь, но пусть она воспевает любовь.

– Любовь! – отозвалась Нидия, подняв свои большие, блуждающие глаза, на которых нельзя было смотреть, не испытывая чувства страха и сострадания. К этим глазам невозможно было привыкнуть, до того странным казалось, что эти темные зрачки лишены света. Так неподвижен был их глубокий, таинственный взгляд, а минутами так беспокоен и тревожен, что встретив его, вы чувствовали такое же смутное, леденящее почти сверхъестественное впечатление, как при виде безумного, живущего своей особой жизнью, неведомой, таинственной, не похожей на нашу.

– Итак, ты хочешь, чтобы я спела про любовь? – спросила она, вперив взор в Главка.

– Да, – тихо отвечал он, потупив глаза.

Слепая слегка высвободилась из рук Ионы, как будто это нежное объятие смущало ее, и, поставив на колено свой легкий, грациозный инструмент, после короткой прелюдии запела грустную песню о несчастной любви.

– Зачем так печальна твоя песня, милая девушка? – заметил Главк, когда она замолкла. – Это только темная сторона любви, совсем иные вдохновения навевает она, когда овладеет нами и засияет в нашем сердце.

– Я пою, как меня учили, – отвечала Нидия со вздохом.

– Значит, твой учитель был несчастлив в любви, попробуй спеть нам более веселую мелодию. Впрочем, нет, дай мне твой инструмент.

Нидия повиновалась, и когда рука ее нечаянно коснулась его руки, грудь ее заволновалась, щеки вспыхнули. Иона и Главк были слишком заняты друг другом, чтобы подметить эти признаки странного волнения, охватившего юное сердце, которое питалось одним воображением и не знало надежды.

Перед ними расстилалось теперь безбрежное синее море, столько же прекрасное тогда, как и в настоящую минуту, спустя семнадцать веков, когда я любуюсь им с тех же дивных берегов. И теперь все тот же благодатный край, действующий на нервы, как чары Цирцеи, отгоняющий все помыслы о тяжелом труде, о пылком честолюбии, о мятежности и суете жизни, навевает прелестные, упоительные грезы, так что самый воздух внушает жажду любви. Всякий, кто посетит тебя, как будто расстается с землею и тяжкими работами и вступает в страну мечты. Прошлое, будущее позабыты, наслаждаешься лишь настоящим. Лучший цветок мира – фонтан наслаждения, чудная, благодатная Кампания, как суетны были титаны, если в таком уголке они стремились еще овладеть небесами! Кто не мечтал бы прожить здесь вечно, здесь, в этом краю, где Господь водворил вечный праздник, прожить, ни о чем не помышляя, ни на что не надеясь, ничего не боясь, покуда твои небеса сияют над головою, покуда твое море сверкает у ног, покуда твой воздух приносит сладкое благоухание фиалки и померанца! И покуда сердце, бьющееся одним-единственным чувством, может найти глаза и уста, которые льстиво уверяли бы, что любовь может быть вечной!

В этом-то краю, на этом-то море афинянин созерцал лицо, достойное нимфы. Глаза его упивались румянцем, то появляющимся, то исчезающим на нежных щеках возлюбленной,