Последние дни Помпеи - Эдвард Джордж Бульвер-Литтон

лишь подобие тех украшений, что существовали в самый блестящий период римской древности в садах Помпеи и в виллах прихотливого Плиния.

В этот час, когда полуденное солнце бросало отвесные лучи сквозь узорчатую листву, эта аллея была совершенно пустынна. По крайней мере, кроме Олинтия с его спутником, никого не было видно. Они расположились на одной из скамеек, расставленных там и сям между деревьями. Слабый ветерок дул им в лицо. Перед глазами искрились и играли волны. Странный контраст представляли эти два человека – один из них последователь новейшей веры, а другой – жрец древнейшей религии в мире!

– Был ли ты счастлив с тех пор, как ты так неожиданно расстался со мной? – спросил Олинтий. – Нашло ли твое сердце успокоение под жреческой одеждой? Услышал ты голос Бога из уст оракулов Исиды, как того жаждало твое сердце? Твои вздохи, твое сумрачное лицо служат красноречивым ответом. Видно, оправдались предчувствия души моей…

– Увы! – отвечал Апекидес с грустью. – Ты видишь перед собою человека, сбитого с толку, глубоко несчастного! С детства мечты о добродетели были моим кумиром! Я завидовал святости людей, которые в пещерах и уединенных храмах входили в общение с существами высшими. Я проводил дни в смутных, лихорадочных грезах, а ночи среди обманчивых, но дивных видений. Обольщенный мистическими пророчествами обманщика, я облекся в жреческие одежды. Натура моя, сознаюсь откровенно, возмутилась против того, что я увидел и в чем я обречен участвовать. Ища истины, я сделался лишь служителем лжи. В тот вечер, когда мы встретились в последний раз, я был убаюкан надеждами, возбужденными тем же обманщиком, хотя мне уже и тогда следовало лучше знать его. Я стал… но все равно! Достаточно сказать, что к прежнему своему горю и опрометчивости я прибавил грех и клятвопреступничество. Теперь завеса упала с глаз моих. Я увидел негодяя там, где видел полубога. Все померкло для меня, я погрузился в глубокую бездну мрака. Я не знаю, существуют ли над нами боги, не дети ли мы случая и есть ли за пределами грустного, ограниченного настоящего что-либо, кроме полного уничтожения? Скажи же мне основы твоей веры, разреши эти сомнения, если ты, действительно, в силах это сделать.

– Я нисколько не удивляюсь, – отвечал назареянин, – что ты так блуждал во мраке и сделался скептиком. Восемьдесят лет тому назад еще не существовало общения Бога с человеком, не было уверенности в несомненном, определенном будущем за могилой. Теперь же провозглашены новые законы для тех, кто имеет уши. Открылись небеса, новый Олимп для тех, у кого есть очи. Слушай же и примечай.

С жаром человека, горячо верующего и искренно желающего обратить своего ближнего, назареянин поведал Апекидесу обетования Священного Писания. Он говорил о страданиях и чудесах Христа, он плакал, упоминая о них, затем он перешел к славному Вознесению Спасителя, к ясным обетованиям божественного Откровения. С восторгом описал он чистый, блаженный рай, уготованный для праведников, описал мучения и огонь неугасаемый, ожидающие грешников.

Сомнения, возникавшие в умах позднейших мыслителей относительно громадности жертвы искупления, совсем не похожи на те, какие могли прийти на ум язычнику тогдашних времен. Язычник привык верить, что боги живут на земле, принимают образ человеческий, разделяют людские страсти, людские труды и несчастия. Что такое подвиг сына Алкмены, на алтарях которого курился фимиам бесчисленных городов, как не радение на пользу человечества? А великий Дорийский Аполлон? Разве он не искупил мистического греха, сойдя в могилу? Словом, небесные божества были для них в то же время законодателями и благодетелями земными. Благодарность к ним порождала поклонение. Поэтому язычнику не казалось новым и странным учение о том, что Христос был послан с небес, что Он принял образ смертного и что Он испытал горечь смерти. Но цель, ради которой Христос страдал, – насколько возвышеннее казалась она Апекидесу, нежели те цели, из-за коих древние божества спускались на землю и проходили сквозь врата смерти! Разве не достойно Бога снизойти в нашу юдоль печали и страданий, чтобы рассеять тучи, нависшие над темной вершиной, разрешить сомнения мудрецов, превратить догадки в уверенность, своим примером установить правила жизни, своими откровениями решить загадку смерти и доказать, что душа не напрасно мечтала о бессмертии? Последнее было главным доводом смиренных простолюдинов, призванных совершить переворот в мире. Ничто так не льстит гордости и надеждам человека, как вера в грядущее царствие, а между тем нет ничего туманнее и неопределеннее, чем понятие языческих мудрецов об этом таинственном предмете. Апекидес уже знал по опыту, что вера философов – совсем не то, что верования толпы. Что если даже они втайне веруют в какую-нибудь божественную силу, они не считают разумным преподать эту веру народу. Он убедился, что жрец даже смеется над учением, которое он проповедует пастве, и что понятия немногих избранных никогда не сливаются с понятиями толпы. Но в этой новой религии ему казалось, что все согласованы – философ, жрец и народ, учителя веры и их последователи. Они не рассуждали и не спорили о бессмертии, а говорили о нем, как о вещи несомненной и верной. Великолепие этого обетования ослепило его, утешило и успокоило его сердце. Первые исповедники христианства вышли из среды грешников! Многие из отцов и мучеников веры были людми, изведавшими горечь порока, и поэтому их уже не прельщала его ложная заманчивость и не совращала с пути строгой, святой добродетели. Все обетования этой врачующей веры побуждали к раскаянию, они преимущественно относились к душам измученным, больным! Самое угрызение, терзавшее Апекидеса после его порочной невоздержанности, склоняло его прибегнуть к тому учению, которое признавало это раскаяние святым чувством и обещало блаженство грешнику раскаянному.

– Идем, – сказал назареянин, заметив впечатление, произведенное его речами, – идем в скромную обитель, где мы собираемся, лишь немногие избранные. Ты послушаешь наши молитвы, увидишь искренность наших слез, примешь участие в нашем смиренном жертвоприношении, – оно состоит не в жертвенных животных и не в гирляндах, а в чистых помыслах, возложенных на алтарь сердца. Цветы, приносимые нами, нетленны. Они продолжают цвести, когда нас уже нет на свете. Мало того, они сопровождают нас за пределы могилы, распускаются под нашими ногами на небесах. Они восхищают нас вечным ароматом, ибо они исходят из души: побежденные искушения, раскаяние во грехах – вот в чем состоят эти жертвы. Пойдем, пойдем! Не будем терять ни минуты. Готовься уже теперь к великому, страшному странствию от тьмы к свету, от печали к блаженству, от порока к бессмертию! Ныне день Спасителя, день, который мы посвящаем молитве. Хотя обыкновенно мы сходимся по