Последние дни Помпеи - Эдвард Джордж Бульвер-Литтон

и он был счастлив каким-то неземным счастьем, он любил и сознавал, что любим.

В повести о человеческой страсти из былых веков интересна даже самая отдаленность эпохи. Нам приятно чувствовать в самих себе ту связь, которая соединяет самые отдаленные эры. Люди, нации, обычаи – все исчезает. Одни привязанности бессмертны! Они и образуют симпатические узы, связующие одно поколение с другим. Прошлое оживает перед нами, когда мы читаем повести о былых чувствах и волнениях, оживает в нас самих! Что было прежде, то будет всегда! Волшебный дар, воскрешающий мертвых, извлекающий прах из забытых могил, заключается не в искусстве автора. Нет он в сердцах самих читателей!

Тщетно стараясь заглянуть в глаза Ионе, которая потупилась и избегала встретиться с его глазами, Главк запел тихим, нежным голосом. В своей песне он выразил свои чувства, внушенные более счастливыми, радостными мыслями, нежели те, которыми была проникнута песня Нидии.

Когда замерли последние звуки, Иона подняла голову и взоры ее встретились со взорами возлюбленного. Счастливая Нидия! В своей слепоте она не могла видеть этого очарованного, восхищенного взгляда, столь красноречивого, что, казалось, глаза заменяли голос души. Такой взгляд ясно говорил о невозможности перемены в чувствах!

Но хотя вессалийка не могла видеть этого взгляда, она угадала его смысл по их молчанию, по их вздохам. Она крепко прижала руки к груди, словно хотела сдержать горькие, ревнивые мысли, подымавшиеся в ее сердце, и поспешила заговорить. Это молчание было для нее невыносимо.

– А ведь и в твоей песне немного веселого, Главк.

– Однако, я хотел сделать ее веселой, когда брал в руки лиру, моя прелесть. Может быть, счастье не позволяет нам быть веселыми.

– Как странно, – вмешалась Иона, желая переменить разговор, который и смущал, и восхищал ее, – как странно, что за последние дни вон та черная туча неподвижно повисла над Везувием. Впрочем, она не совсем неподвижна, так как изменяет форму Мне кажется, теперь она похожа на какого-то чудовищного великана, простершего руку над городом. Замечаешь ты сходство, или это только моя фантазия?

– Замечаю, дорогая Иона. В самом деле, фигура удивительно ясна. Великан восседает на вершине горы, облака различных оттенков образуют белую одежду, как бы окутавшую его могучую грудь и члены. Он как будто склонил лицо и смотрит вниз на город – одной рукой он указывает на блестящие улицы, а другую (замечаешь?) простер к небесам: словно дух какого-то могучего титана, тоскующего по прекрасному миру, которого он лишился. Он грустит о прошлом, но вместе с тем как бы угрожает будущему.

– Не существуют ли отношения между этой горой и вчерашним землетрясением? Говорят, много веков тому назад, в самую отдаленную эпоху, о которой сохранилось предание, она была огнедышащей, как теперь Этна. Быть может, пламя до сих пор таится и клокочет под землею.

– Весьма возможно, – отвечал Главк задумчиво.

– Вот ты говоришь, что мало веришь в магию, – вмешалась Нидия, – а я слышала, что в диких пещерах горы живет колдунья, и эта туча, может быть, не что иное, как тень Демона, с которым она имеет отношения.

– Голова твоя полна романтических историй твоей родной Вессалии, – отвечал Главк, – в тебе странное смешение здравого смысла с самыми нелепыми суевериями.

– Все мы, темные люди, суеверны, – согласилась Нидия. – Скажи мне, – прибавила она, немного погодя, – скажи мне, Главк, все ли, кто прекрасны, имеют сходство между собою? Говорят ты прекрасен, Иона тоже. Одинаковы ли ваши лица? Мне кажется, нет, а между тем так бы следовало быть.

– Не воображай себе ничего подобного, – это было бы обидно для Ионы, – засмеялся Главк. – Увы! Мы не похожи друг на друга. У Ионы волосы темные, а у меня светлые. Глаза Ионы, – какого они цвета, Иона? Я не вижу, взгляни на меня. Черные? Нет, они слишком кротки. Голубые? Нет, они слишком глубоки. Они меняются с каждым лучом солнца. Словом, я не знаю, какого они цвета. А у меня, прелестная Нидия, глаза серые и блестят лишь тогда, как перед ними сияет Иона. Щеки Ионы…

– Я не понимаю ни слова из твоего описания, – прервала его Нидия с раздражением. – Одно мне ясно, что вы друг на друга не похожи, и я этому рада.

– Почему же, Нидия? – спросила Иона.

Слепая слегка покраснела.

– Потому, – отвечала она холодно, – что я всегда воображала вас совершенно различными, и, конечно, мне приятно, что я не ошиблась.

– А каков, по-твоему, Главк, на что он похож? – спросила Иона мягким тоном.

– Он – музыка! – молвила Иона.

– Какою же представляешь ты себе Иону?

– Не могу определить, – отвечала слепая девушка, – я еще не настолько знаю ее, чтобы облечь свои догадки в известный образ.

– Ну, так я скажу тебе, – воскликнул Главк с жаром, – Иона – это теплый луч солнца, это освежающая волна…

– Иногда и солнце жжет, иногда и в волне можно утонуть!

– В таком случае возьми эти розы, пусть их аромат даст тебе понятие о Ионе.

– Увы! Розы завянут! – заметила неаполитанка лукаво.

Беседуя таким образом, они не замечали, как летят часы. Влюбленные сознавали только сладость и счастье любви, а слепая девушка – одни муки ее и терзания ревности!

Лодка быстро скользила по волнам. Главк, снова завладев лирой, ударил по струнам небрежной рукой и заиграл мелодию, дышавшую такой страстной, увлекательной прелестью, что даже Нидия очнулась от задумчивости. Из уст ее невольно вырвался крик восхищения.

III. Религиозное сборище

В сопровождении Апекидеса назареянин дошел до берега Сарна. Эта река, превратившаяся теперь в незначительный ручей, в то время бойко катила свои воды в море, была покрыта бесчисленными судами и отражала в своих волнах сады, виноградники, дворцы и храмы Помпеи. Удаляясь от более шумных и людных берегов, Олинтий направился к тропинке, извивавшейся между тенистыми деревьями в нескольких шагах от реки. Вечером она была любимым местом прогулки у помпейцев, но во время дневной жары, в часы, посвященные делам, редко кто сюда заглядывал. Лишь кое-где попадались группы резвых детей, какой-нибудь мечтательный поэт или же философ, охотники поспорить. В конце сада, подальше от реки, среди более нежной, легкой зелени, местами выделялись купы букса, из которого были вырезаны самые причудливые фигуры – фавны, сатиры, подобие египетских пирамид, а иногда и буквы, составлявшие имя какого-нибудь популярного или знаменитого гражданина. Итак, значит, вычурность и испорченный вкус настолько же древние, как и классическая чистота вкуса, а между тем лет сто тому назад удалившиеся от дел торговцы Гакнеи и Паддингтона едва ли подозревали, что их искалеченные типы и фигуры из букса –