НАТАН. Расследование в шести картинах - Артур Петрович Соломонов

она, я уверен, посетила каждого: похоже, грань между нами и скорбными обитателями дурдома тоньше, чем нам хотелось бы…

И вот мы, филологически осиротевшие, намеревались без поводыря пробиться сквозь чащу, которую представляла собой литературная деятельность Эйпельбаума.

Я вынес на обсуждение вопрос: достаточно ли у нас компетенций, чтобы продолжать тернистый научный путь без главного человека в данной области? Не станут ли наши шаги дилетантскими?

Психолог и политолог дуэтом отвергли мое предположение. Ощутив в психологе товарища, политолог переместился в облюбованный коллегой мрачный уголок. В этом темном углу они и принялись плести паутину своей аргументации.

— Натан использовал искусство как инструмент политической борьбы. Так зачем же нам филолог? — убеждал нас политолог из тьмы. — Эйпельбаум обрушивал на невинные читательские головы взрывоопасные идеи, идеи-бомбы, лакируя их художественностью и иронией. Филолог стал бы заниматься лаком, игнорируя предмет, которым он покрыт.

Я поставил галочку в блокноте. Из тьмы раздался голос психолога.

— Если есть в мире кто-то, кто нам нужен менее всего, то это профессор филологии. Потому что творчество Натана — это исповедь пациента, самобытного, одаренного, но пациента! — политолог предостерегающе закашлялся, грозя психологу эмиграцией из тьмы, и тот сдал назад ради нежданного союзника. — Конечно, литературная деятельность Натана это также и крупный шаг в политической борьбе. Но даже этот шаг я должен рассматривать в психологическом ракурсе. Гарантирую: даже лгущий Натан не скроется от проницательного взгляда. После исследования нами первого произведения Натана, того самого, которое так одобрял енот, я дам вам детальный анализ личности Эйпельбаума. А филология поведет нас окольным путем и заведет в дебри.

Я сделал еще одну пометку в блокноте и начал вводить часть коллектива в курс дела, поскольку в вопросе литературной тактики и стратегии Натана они были еще менее осведомлены, чем психолог, политолог и я.

— Итак, мы знаем, что призыв енота повлиял не только на Эйпельбаума, но и на русскую словесность…

— Вот дьяволово семя, — покосился батюшка на чучело Тугрика, но в его взгляде и интонации я приметил нотки сочувствия.

— Теперь нам известно, какой стратегии придерживался заключенный Эйпельбаум. По совету енота он заманивал русское общество в ловушку чистой художественности. И так пленителен был его сладкий голос из острога, так безопасен и волнующ, что сотни читательниц и читателей в его ловушку угодили. Натан пел свои возвышенные песни, не отвлекаясь на социальные и уж тем более политические проблемы, не возмущаясь ни одной несправедливостью. Вскоре оппозиционные объединения перестали видеть в нем хоть какую-то опору и тем более надежду. Общество стало воспринимать Натана как великолепно аполитичного художника. Люди экзальтированные стали видеть в Эйпельбауме и Тугрике патриотов, которым тюрьма помогла вернуться к своей истинной сути. (Увы, это еще одно доказательство того, что нет наивнее существ, чем наши патриоты, которые готовы во всяком еноте усмотреть союзника, едва лишь он приветливо помашет им хвостом). И когда раздались голоса из государственных патриотических организаций с требованием освободить Эйпельбаума…

— Этот змей укусил так искренно защищавшее его общество, — с торжественным прискорбием завершил мою речь отец Паисий. — Не попытавшись даже предварительно освободиться из тюрьмы! — тут я снова ощутил скрытый батюшкин восторг перед Натаном. — Прекрасно помню те времена. Триумф ахинеи.

— Это все субъективные оценки, — одернул я батюшку, — я же говорю о фактах. «Письмо любимой женщине» было первой литературной ласточкой, которую Натан запустил, чтобы усыпить бдительность граждан и читателей.

— Граждан-читателей, — зачем-то поправил меня отец Паисий.

— Мы знаем, — продолжал я, — что поначалу его творчество пленило женщин. Но именно они создают литературные репутации. Они первыми сказали «ах!», а следом за ними пришлось ахнуть и мужчинам.

— Да какие репутации? — простонал с дивана астрофизик.

— И главное, какая литература? Опомнитесь! Разве это литература?!

Этот возглас парализовал нас. Он раздавался из ниоткуда. Он не мог, он не должен был здесь звучать! Но он звучал. Это был голос профессора филологии.

— Что вы там называете литературой? Сентиментальное нытье? Идеи третьей свежести? — оглашал гостиную профессорский глас. — Запомните: Эйпельбаум — литературный урод! Извращенец русской прозы!

Мы покосились на чучело Тугрика, но оно имело вид даже более смиренный, чем обычно. Батюшка неистово крестился сам и крестил окружающее нас пространство, но успеха крестное знамение не имело: скорбный вой из неведомых глубин продолжался.

Историк журналистки сорвался с кресла, и, перепрыгивая через две ступеньки на третью, взбежал на второй этаж.

— Что видим мы в его произведениях? — грохотал незримый профессор. — Внешнюю яркость при отсутствии глубины! Пренебрежение целым ради блеска частностей! Сплетение убогих острот с якобы случайно сорвавшимися с псевдоталантливого пера афоризмами! Более подходящими для женских журналов! Вы говорите — литература?!

И мою гостиную сотряс загробный хохот профессора филологии.

— Господи, да что же это? — взмолился астрофизик, и мы заметили, что он зачем-то припрятал в карман рубахи батюшкин пирожок, предварительно обернув его салфеткой.

На втором этаже пылали ужасом глаза историка журналистики.

— Бессвязность, выдаваемая за дерзкую композицию! — громыхал профессор. — Величина текста колоссальна, масштаб мысли микроскопичен! Начало идентично финалу! Развития героев нет — они безлики и статичны! Они суетятся и болтают, а смени одного на другого, и не заметишь подмены! И всегда: сидят неправдоподобные дураки, слушают идиота, а потом дискутируют!

— Господи помилуй, о ком это покойный? — прошептал отец Паисий. Батюшка сделал ладонью многозначительный полукруг, прозрачно намекая, что речь идет о нас.

— Какой я вам покойный? — прогремел филолог, и батюшка ринулся к вину, но я остановил его. Голос же продолжал властвовать над нами, — Нашли писателя! Ха! Ха-ха!

— Иисус сладчайший… — простонал богослов, — Не хохочите так, умоляю…

Но незримый профессор был неумолим.

— Я, мол, писатель современный, что мне правдоподобие, что мне единство характеров, что мне сюжет! С меня гладки взятки… Тьфу, как это говорится? Идиома такая есть… А! Взятки гладки!.. Достаньте меня наконец! — могуче гудел профессор. — Извлеките меня! Извлеките!

— Где же вы, Сергей Александрович? — набравшись храбрости, спросил я, и, грешным делом, стал коситься на последнюю оставшуюся в живых китайскую вазу, подозревая, что профессор