Два сапога. Книга о настоящей, невероятной и несносной любви - Ольга Александровна Савельева

собирает пирамиду, не той стороной лепит пазл, — я тут же его исправляю. Вот так правильно. Видишь?

Мне кажется, что я экономлю ему время: зачем учиться собирать неправильно, а потом переучиваться? На самом деле я лишаю его своего опыта, своего мира и своих открытий. Я просто дарю ему целую гору шлагбаумов, их же у меня полно, некуда девать, а я же такая хорошая мать.

Однажды мы с мужем заселились в гостиницу ночью, я вышла на балкон и сказала:

— Смотри, какие звезды!

А он ответил:

— Здорово, эти звезды просто необходимо смотреть с крыши!

Я засмеялась. Мне и в голову не пришло, что он серьезно. На крышу же нельзя!

— Почему нельзя? — удивился муж.

— Я не знаю почему. Потому что просто нельзя. Никто не лазает по крышам ночью.

— Это потому что они спят и не знают про звезды, — сказал муж и протянул руку. Я недоверчиво протянула ему свою.

Мы поднялись на лифте на верхний этаж гостиницы, а оттуда по темной пожарной лестнице вышли на крышу и стояли там, обнявшись, смотря на звезды.

Муж стоял и наслаждался любимой женщиной и звездным небом, а я стояла и ждала, что сейчас придет кто-то, администратор или охранник, выгонит нас с крыши и скажет «нельзя». За своим волнением я почти не разглядела звезд.

Господи, дай мне мудрости! Я не прощу себе, если загорожу своим детям звезды.

Я так хочу научиться замечать, когда я оберегаю ребенка от опасности, а когда от жизни. Я сама учусь жить без шлагбаумов, без нелепых и ненужных нельзя, и у меня не всегда получается. Я иногда срываюсь в спасательную строгость, там надежно и спокойно и можно наблюдать за тем, как другие живут полной жизнью, и ничем не рисковать. Но там, где нет этих эмоций и риска, нет и звезд, которые я пропустила из-за своих чертовых нельзя.

Шпингалеты

В последнее время я почти не использую в речи глагол «не могу», потому что практически все «не могу» вокруг меня на самом деле маскируют обычную манипуляцию.

— Я не могу его простить, — делится со мной Тамара. Это она про мужа.

— Не можешь или не хочешь?

— Не могу.

— Вот моей дочери полтора года, Том. И она не может сама надеть колготки. Правда не может, но уже скоро сможет. И это объективное «не могу», а твое «не могу простить» — это кокетство. Тут не «не могу», а «не хочу».

— Но я не могу.

— Вот я сегодня опоздала на встречу. Ты же простила меня, Том? Простила. Значит, ты умеешь прощать.

— Ну ты сравнила: опоздание простить или измену.

— А неважно, это ты уже торгуешься, как в анекдоте, когда муж спрашивает жену: мол, за сколько ты переспишь с другим мужиком? Она кричит, что она не проститутка. А он уточняет: что, и за десять миллионов не переспишь? Она говорит, что за десять, наверное, переспит. А муж говорит: ну вот, то, что ты проститутка, мы выяснили, осталось договориться о цене. Так и у тебя, Том. Осталось договориться, что ты хочешь простить, а что нет, просто выбрать.

— Ну вот измену простить не могу.

— Не хочу, Том. Ты не хочешь потом с этим жить. Ты имеешь на это полное право. Просто возьми на себя ответственность за этот поступок. «Не хочу прощать» — это ответственность. Будет больно, будет развод, будет новая жизнь без него, но зато тебе не придется ложиться в постель с призраком другой женщины, дышать предательством. «Не могу» — это про потребность быть жертвой. Я не могу, поуговаривай меня, свози на Мальдивы. Может, я там смогу.

Тома пыхтит, ей не нравится этот разговор. Совсем недавно ее муж каждую ссору бросался к окну с криком: «Я без тебя не могу». Мол, выпрыгну, если уйдешь. Она рассказала об этом, будто хвасталась. Мол, вон как меня любят.

Тома считает, что это кармическая связь и он правда не может. Я считаю, это оттого, что в пубертате он так и не окончил курсы сценического мастерства. Тома рассказывает, как он рвет шпингалеты и запрыгивает на подоконники после каждого разлада. Где-то в глубине души, мне кажется, ей даже нравится эта «больная любовь» с надрывом, со страстями. Это ж половозрелая ромео-и-джульетта, такая оголенная эмоция, прямо на грани, прямо ух!

— Том, тут нет никакой драмы. Тут либо болезнь, либо манипуляция.

Мне кажется, это какая-то дикость. Если бы мой муж бросился к балкону, я бы проорала:

— Счастливого полета!

А если бы я бросилась к окну, муж проорал бы:

— Давай-давай, и проверь, чтобы внизу люльки строительной не было.

Я смеюсь, говорю об этом Томе. Она закатывает глаза. Она уверена, что я ничего не знаю о настоящих чувствах. Любовь без вырванных шпингалетов не считается.

— Вы вообще ругаетесь? — спрашивает меня Тома.

Ей хочется чужого семейного хардкора.

— Ооо, Тома, дорогая, мы ругаемся. Мы еще как ругаемся! У нас такие страсти кипят, что я удивляюсь, почему участковый до сих пор не заглянул к нам на огонек.

Но наши ссоры растут вместе с нами, меняются, взрослеют. Когда мы ругаемся с мужем, я злюсь, но одновременно, видя, как злится он, начинаю его жалеть. Чем яростнее он в своих претензиях, тем громче для меня его крик о боли. Нужно спасать.

Но нельзя спасать мужчин, нельзя жалеть. Мужчина должен спасаться сам. Если ты это делаешь за него, он перестает чувствовать свою силу. Мужчина должен быть сильным и нужным, он должен ощущать, что без него не могут.

Вот Тома не может. Она после института нигде никогда не работала. Она беспомощна и потеряна в быту, как владелец Черкизовского рынка в Милане.

Мужчина должен физически ощущать свою нужность, незаменимость. У меня с этим сложности, я могу. И не могу играть в «не могу». Я могу без мужа, но не хочу. Мужу мало моего «не хочу», оно его злит. Не то чтобы он это осознает, это скорее подсознательная злость.

В «я без тебя не могу» зашита власть, а в «я без тебя не хочу» — свобода.

Свобода каждый день выбирать друг друга. Мне нравится эта свобода, я не хочу врать, играть в слабость. Если я стану изображать беспомощность, я не стану женственнее, я стану лицемернее, а я не хочу лицемерить. Дело в том, что я расту, становлюсь мудрее, мне нравится быть