Я защищал Ленинград - Артем Драбкин

В сентябре 1943 года я остался один. Командир поста, старший лейтенант Придатко, был зенитчиком, и его отозвали в зенитные войска.

14 января 1944 года должна была начаться операция по снятию блокады Ленинграда. В то утро к нам прибыла целая делегация, командир 12-го дивизиона полковник Алексеев Михаил Иванович, начальник артиллерии береговой обороны Кузнецов и ещё несколько офицеров. Это было часов в шесть, около восьми часов из района Лисьего Носа пролетели самолёты на тот берег в сторону Ломоносова. Повесили на парашютах осветительные бомбы. И по всему побережью. Там всё горит. Вверху свет, а тут лес горит, всё в дыму. Самолётов было штук сто. Минут через тридцать - второй эшелон. Самолётов пятьдесят. Вначале огня было. Огни и белые, и красные, и зелёные светящиеся. «Булькают», здесь слышно. Но наши батареи давили их, давили сразу. Часов в девять был дан приказ открыть огонь всей артиллерией. Один час пятнадцать минут вся артиллерия кронштадтских фортов, южного берега и с Лисьего Носа вели огонь. Давили батареи. В результате этого наши учинили прорыв. Нам передали, что прорвали линию обороны в районе Ломоносова. По ширине 15-20 километров и 10-15 в глубину.

Когда началась операция по снятию блокады, то немецкие батареи уже не стреляли. А мы вели огонь по огневым точкам, по дорогам, чтобы немцы не удирали.

14 января 1944 года с Ораниенбаумского плацдарма наши прорвали немецкую линию обороны и пошли на Ропшу. 15 января прорвали в районе Красного Села и тоже двинулись на Ропшу. 18-го числа они там соединились. Когда немцы сообразили, то начали удирать. Побросали там машины, танки, танкетки, некоторые не успели уйти. Батареи, которые не успели подорвать. Наши прихватили часть пленных. Другой части удалось удрать. В ночное время по лесам уходили.

По финнам бил только наш форт «Тотлебен». Финская артиллерия нам не отвечала. Когда летом 1944 года их разгромили, то мы туда ездили. Видели только одну десятидюймовую батарею. Со стороны финнов прилетали самолёты минировать фарватер. Если мы их замечали, то тоже докладывали, где падают мины.

После этого наш пост закрыли. Мы перебрались в 11-й дивизион, на форт «Тотлебен». Потом меня взяли в штаб Кронштадтского сектора береговой обороны.

Интервью и лит. обработка А. Чупрова

Топтыгин Александр Николаевич

Осенью уже ввели карточки, подступал голод. На хлебные карточки я покупал не хлеб, а бисквит - он лёгкий и получалось больше. Вместо сахара мы выкупали шоколад, а шоколад был не плитками, а кусковой, и мама мне говорила: «Когда кончится война, мы будем есть только бисквит и шоколад». Перед войной мама работала в ателье, теперь они шили солдатские рукавицы, фуфайки и ватные брюки.

Во время налётов мы дежурили на крышах. Помню ночной налёт, когда бомбой в зоопарке убило слона и тогда же сгорели «американские горы» - этот аттракцион находился в саду «Госнардома», рядом с зоопарком. Напротив нашего дома по адресу Невский, 95, находился банк, и я помню, как в его огромных окнах отражалось зарево этого пожара.

Второго ноября меня вызвали в военкомат, я прошёл медкомиссию и 8 ноября был в Училище связи. На базе Училища связи была организована Ленинградская военная школа по подготовке радиоспециалистов. В ней было три батальона, в каждом батальоне - по тысяче человек. Школа находилась на Суворовском проспекте и Парадной улице.

Мы жили в казармах, очень было голодно, очень. Ну, представляете себе - ложка манной каши. Когда мы поступили в школу, там ещё работали вольнонаёмные официантки. Так вот, курсанты голодные, официантки несут поднос, а на подносе в каждой тарелочке - ложка манной каши. Курсант сзади подбегает, хвать тарелку, лизнул, и всё - тарелка пустая, вот так вот крали! Варочные котлы были в подвале, электричества уже не было, и подъёмник не работал. Стали носить обед по лестнице. Вот несут первое, а что там - вода да две крупины. Несут по лестнице два курсанта эту огромную кастрюлю, а там за каждой дверью стоит курсант с железной банкой, и, когда мимо проносят эту кастрюлю, он черпает. Стали посылать офицера, сперва одного, а потом - двух: один впереди идёт, а второй - сзади. Мы все были молодые пацаны 1923 года рождения, нам не хватало. Вот сейчас продают хлеб в нарезке - тогда были сухари, как один кусочек этой нарезки. Представляете себе, один такой сухарь на целый день - и всё! Было, конечно, страшно. Умирать курсанты не умирали, но в госпиталь их отправляли. Мы ходили в наряды, охраняли территорию, охраняли склады. В нашем батальоне были польские винтовки с ножевыми штыками, но патронов нам не полагалось, винтовки были учебные с просверлёнными сбоку стволами. Только часовым, охранявшим склад с боеприпасами, выдавали нашу боевую трёхлинейку. Как-то я стоял на этом посту, и шёл проверяющий - замкомандира батальона по политчасти. Он идёт, я кричу: «Стой, кто идёт?!» - а сам в ровик. Он продолжает идти, я ему - ещё раз, затвором клацнул и говорю: «Кругом, ложись!» Я нажал на кнопку, прибежал разводящий со сменой, я командую: «Разводящий ко мне, остальные - на месте!» Разводящий подошёл: «В чём дело?!» Я говорю: «Вот пойди, проверь, вон лежит человек, я его положил, не даю ему пошевелиться». За это дело я получил перед строем благодарность (Смеётся.), и меня отпустили на день навестить в госпитале папу, он лежал на Народной улице, там, где сейчас госпиталь ветеранов войны.

Был такой случай: двух курсантов назначили в патруль на территории училища, а на территории училища находился магазин для гражданских лиц, там жили жёны офицеров, и они отоваривались в этом магазине. На его дверях висел обычный замок. Они ходили-ходили и воткнули туда польский штык. Раз - и выдрали этот замок, наелись там шоколада, набрали себе в карманы, а потом думают: «Мы-то поели, а другие?» Выкатили на улицу бочку повидла и оставили, а сами вроде бы продолжают ходить. Утром, когда все вышли на физзарядку, смотрят, стоит открытая бочка с повидлом, ну и все набросились на это - вот и всё. Начали искать, кто же сделал это, ну и у них на штыке оказалась зазубрина от замка. Посадили на гауптвахту и потом отправили в штрафную роту.

Сперва мы интенсивно учились, а потом не стало сил. Вот позавтракаем - и все идут в казарму. Но я был более или менее ничего, вместо того чтобы идти в казарму, я шёл на улицу Салтыкова-Щедрина, на которой был разбитый двухэтажный дом, и собирал там разные деревяшки - от рам и тому подобное, снимал с себя ремень, связывал дрова и тащил эту вязанку во взводное помещение. Там у нас в центре стояла «буржуйка», от которой шёл рукав в большую круглую голландскую печь. Все сидят вокруг, уши у шапок опущены, занятий нет, не могут, нет сил. Меня сажали на почётное место к этой печурке, я укладывал дрова, поджигал - и всё. Меня никто и не спрашивал, где я ходил.

Я и в самоволку часто бегал. Вот играют сигнал: «Воздушная тревога!», я по Парадной улице, через Восьмую Советскую, по Греческому проспекту и - на Вторую Советскую. Дом 19 был проходной, и я прибегал домой на Невский, 132, посмотреть, живы ли моя мама, сёстры и брат. Потом начинает метроном стукать (отбой тревоги) - я бежал обратно, но, конечно, всегда опаздывал. Старшина меня иногда спрашивал, а я говорил: «Да я в щели заснул». В общем, не попадался, а то бы тоже отправили в штрафную - за самоволку.