Смятение - Элизабет Говард

– Скажите, это потому, что вы американец, вы задаете столько вопросов совершенно незнакомому человеку?

Он задумался ненадолго.

– Не думаю. Я всегда был любознательным… любопытным скорее, во всяком случае, в отношении людей. Как сами видите, у меня такой нос, что он очень легко встревает в дела других людей. – Слова заставили ее посмотреть на его лицо. Он улыбнулся: на фоне землистой кожи зубы его казались очень белыми. – А я думал, вы спросите о чем-то более личном, – сказал он.

На этот раз молчание оказалось нервным. Если бы она сочла, что американец заигрывает с нею, она бы в точности знала, что ей делать, а чего не делать, могла бы выбрать следующий ход. Тут же она совершенно растерялась – она понятия не имела, что за игра ведется, у нее лишь крепло неловкое ощущение, будто он знает больше, чем она – о чем угодно.

– Очень трудно быть счастливым на войне.

– Почему вы это сказали?

– Потому, что почувствовал, что вы вините себя за то, что не ведаете счастья. С чего бы вам его ведать, скажите на милость? При том, что все время гибнут люди, идет бойня, их убивают и порой прежде мучают пытками, притом, что разбиваются семьи, все лишаются суженых, притом, что не хватает всего, что облегчает жизнь, зато есть монотонная рутина и общее отсутствие чего бы то ни было, что напоминало бы о славных временах, почему должны вы – да и любой другой на этом острове – быть счастливой? Вы способны претерпевать – британцы, мне кажется, в том весьма преуспели, – но почему вы должны этому радоваться? Я знаю, что твердость духа глубоко внедрена в британское мировоззрение, но попробуйте улыбнуться сурово сжатыми губами!

Попутчик пустился в общие рассуждения – она почувствовала себя увереннее.

– Мы обучили наши губы, – сказала. – И теперь привычны к этому.

– Я успел убедиться, как весьма опасно привыкать к чему-либо.

– Ко всему?

– Да – ко всему. Перестаешь замечать что бы то ни было, и, того хуже, появляется иллюзия, будто ты чего-то достиг.

– Я такого вовсе не чувствую, – сказал она, открывая это в себе.

– В самом деле?

– Знаете, полагаю, это зависит от того, что вы подразумеваете под замечать что-то или под привыкать к чему-то…

– Ничто из связанного с вашей жизнью не зависит от того, что я имею в виду, – перебил он ее, но это не было ни резкостью, ни грубостью.

– По-моему, можно к чему-то привыкнуть и все же замечать это, – сказала Зоуи. Она думала о Руперте.

– Это должно быть что-то очень серьезное.

– Да. Должно быть. И есть. – Она тут же перепугалась, что он станет расспрашивать, чем должно быть такое – примется и дальше оттеснять ее за черту невольной откровенности, но он этого не сделал. Поднялся и пересел в кресло прямо напротив нее.

– Я все еще не знаю вашего имени.

Она назвала.

– Зоуи Казалет. Не откажетесь вечером поужинать со мной? Вижу, что собираетесь меня отшить. Не надо. Это очень серьезное приглашение.

Причины, почему этого делать ей не стоило, обступили ее толпой. Что она скажет семейству? «Я ужинаю с американцем, с которым в поезде познакомилась»? Где ей остановиться в Лондоне, поскольку вряд ли она так поздно попадет на поезд? Куда бы можно было податься между обедом и ужином? Святые угодники. Почему она даже задумывается об этом?

– Мне нечего надеть, – сказала она.

– Он еще не насытился?

– Он все время засыпает.

Мэри, новая, очень молодая, в высшей степени обученная няня, глянула неодобрительно. И посоветовала:

– Щипните его за щечку.

Луиза нежно щипнула. Малыш изогнулся, ткнулся ей головкой в грудь, вновь отыскал сосок, но после одного-двух сосаний выпустил.

– По-моему, у меня уже на этой стороне молока не осталось.

– Тогда так. Вы воздух отрыгнуть ему давали?

– Я пробовала, но, боюсь, что-то ничего не вышло.

Мэри наклонилась и взяла у нее ребенка.

– Иди к Мэри, – заговорила она другим, более ласковым голосом. Положила младенца животиком себе через плечо, похлопала его по попке. Малыш несколько раз отрыгнул. – Вот и молодец. Там, на столике, ваша чашка чая.

– Спасибо, Мэри.

– Ну, скажи мамочке до свидания. – Няня опустила ребенка, чтобы Луиза смогла поцеловать его личико. Малыш был бледен, только на щечках пламенели два пятна, розовый ротик был приоткрыт, на оттопыренной нижней губе белели капельки молока. От него пахло молоком, и глаза у него были закрыты. Когда они ушли, Луиза застегнула бюстгальтер для кормления, наложив на соски свежие прокладки. Соски болели, но не сравнить с тем, что было раньше. Взяв чашку, она с удовольствием выпила чай, благодаря про себя заботливую няню. Первое утреннее кормление давалось хуже всего. Мэри будила ее от глубокого сна, порой в шесть часов, а то и раньше, и кормление, если только малыш не сосал как следует, которое не должно бы занимать более получаса, растягивалось на вдвое дольше. К концу его Луиза чувствовала себя усталой, но до ужаса не хотела спать. Вечность проходила, пока удавалось снова заснуть, а когда она засыпала, пора было вставать завтракать. Дома она оставалась бы в постели, но в Хаттоне, где она находилась сейчас, это было исключено. Приходилось вставать, принимать ванну, одеваться и завтракать вместе с Ци и Питом, а вскоре наступало и время следующего кормления.

Майкл привез ее сюда неделю назад, и ей ясно дали понять, что, хотя, разумеется, остаться он не сможет, Ци желает посмотреть на своего внука, «по-настоящему к нему привыкнуть». Так что им предстояло пробыть здесь три недели, из которых всего одна почти прошла. Майкл в точности не знал, когда он сможет снова приехать, и Ци принялась говорить, что, разумеется, было бы лучше, если бы Луиза с малышом оставались у них, пока он не будет в состоянии их забрать. Это, она чувствовала, может растянуться на недели, если не на месяцы. Без двадцати семь: надо постараться заснуть. Она выключила лампу у кровати, но, как обычно, темнота, казалось, оживляла все, чему приходилось прятаться при людях и в дневное время. Иногда, как сейчас, ей приходило в голову, что, если отдаться тьме во власть, она будет лучше понимать ее.

Начиналось всегда с занудного перечня того, как ей повезло: она замужем за знаменитым человеком, выбравшим именно ее, когда мог бы, если верить Ци, жениться на ком угодно; у нее здоровый сын, как того от нее все и ожидали. У нее собственный дом в Лондоне (в Сент-Джонс-Вуд, принадлежавший леди Райдал, поскольку тетя Джессика собиралась вернуться жить во Френшем, когда Нора выйдет замуж). У нее есть няня, чего большинство молодых женщин в такое время не могут ни устроить, ни позволить себе. Чего ж ей еще? Ей двадцать лет, она замужем ровно тринадцать месяцев, и до сей поры Майкл не был убит или даже ранен. У нее есть все, за что быть признательной. Она повернулась на бок, чтобы, если за слезами последуют рыдания, их можно было бы заглушить, уткнувшись в подушку. Ци, как оказалось, иногда прохаживалась ночью и, не раз, случалось, открывала дверь ее спальни и стояла там, один раз, когда Майкл был с нею в постели, и дважды, когда она лежала одна. Об этих посещениях никогда не говорилось, зато, мало того, что они как-никак пугали, еще и были вторжением в ее интимную жизнь, ставшую необходимой при том одиночестве, в какое ее ввергли. Она и подумать-то о своих неестественных склонностях могла, разве что оставшись совсем одна, а в остальное время приходилось играть роль счастливой молодой жены и матери, обеспокоенной, конечно, тем, что Майкл воюет, зато во всем остальном пребывающей в безоблачной атмосфере. Весь ужас состоял в том, что не было у нее никаких чувств, считавшихся чувствами естественными, какие полагалось бы иметь всем. Она понимала, что в чем-то это ее вина, однако, хотя искренне стыдилась и сожалела, что она такая, совершенно не знала, как изменить все к лучшему. Раз-другой за месяцы беременности она пыталась заговорить с Майклом о том, какой страх охватывает ее при мысли о ребенке. Не о муках и заботах, связанных с ним (всегда считалось, что ребенок будет мальчиком), а о самом факте его существования. Майкл, когда слушал, отмахивался от ее тревог, уверял, что, как только мальчик родится, она будет совсем по-другому чувствовать. В конце концов она свыклась с этим. Зато стала – с тех самых рейдов на бомбардировщиках над Германией (их было несколько) – все больше и больше бояться, когда он вышел в море и стал сражаться с немецкими торпедными катерами. Погибали знакомые ей офицеры береговой охраны, в том числе и очень опытные, и казалось, все меньше и меньше причин, почему бы и Майклу не стать одним из них. Однажды, после того как они сняли меблированный дом в Сифорде и прожили в нем несколько недель, когда он ночевал дома, если не выходил в море, он вернулся вечером и сообщил, что утром эскадра перебазируется. Она разразилась слезами: «Значит, придется дом бросить!» – рыдала, не в силах словами выразить свои самые худшие страхи.