Есенин. Путь и беспутье - Алла Марченко

И ведь и впрямь обошлось. Новая демократическая власть, решив, что использовать известного поэта в качестве санитара нецелесообразно, направила Есенина в офицерскую школу, вручив следующий аттестат: «Дан сей санитару Полевого военно-санитарного поезда № 143 Сергею Александровичу Есенину с тем, что возложенные на него обязанности с 20 марта 1916 года по 17 марта 1917 года исполнялись им честно и добросовестно и в настоящее время препятствий к поступлению Есенина в школу прапорщиков не встречается».

В школу прапорщиков Сергей Александрович, как известно, не явился, а в уже упоминавшейся автобиографии (1923 года) объяснил свой «непатриотический» поступок тем, что был занят куда более важной для революции работой: «В революцию покинул самовольно армию Керенского и, проживая дезертиром, работал с эсерами не как партийный, а как поэт. При расколе партии пошел с левой группой и в октябре был в их боевой дружине». К крайне занимательной истории этой автобиографии, при жизни поэта не опубликованной, мы, может быть, еще и вернемся, а пока напомню: в автобиографических текстах, предназначавшихся для печати, щекотливый сюжет дипломатично опущен, как говаривал сам Есенин, «под тире». Проговорился он только в «Анне Снегиной»:

Задержимся на второй из процитированных строф. В этом фрагменте, как пишет Н. И. Шубникова-Гусева, развивая мысль, высказанную еще в 1990 году Станиславом Куняевым, Есенин «полемически перекликается» с Леонидом Каннегисером, с его стихотворением 1917 года, где есть такие строки:

Суть же полемического выпада, по мнению исследовательницы, в том, что альтер эго автора «оспаривает победительную восторженность своего друга, владевшую им в Февральские дни». На мой же взгляд, Есенин если что и оспаривает, то никак не «победительную восторженность» «забытого героя» (слова Михаила Осоргина о Леониде Каннегисере). Его первый отклик на крушение империи (поэтический манифест, написанный от лица крестьянской купницы) куда восторженнее стихов Леонида:

В том феврале Есенин не только в программных стихах, но и в дружеском кругу выражал свой восторг столь буйно, что оторопевший Клюев спросил: «Сережа, что с тобой?» Но так было в 1917-м. Через восемь лет, в «Анне Снегиной», ситуация повернется другой стороной. Конечно, Есенин и тогда, в отличие от Каннегисера, не верил в государственный ум Керенского. Но теперь, на расстоянии, его «напрягает» (как сказали бы нынче) не фигура калифа на час, а тот жизненный выбор, который сделал Леонид: не только не бросил винтовку, а уже в самом начале марта записался в народную милицию, и не один, а вместе с братом Сергеем, погибшим в первой же заварушке. Но даже эта драма его не образумила. В июне 1918-го, то есть тогда, когда Есенин, купив себе липу, сбежал в Константиново, Каннегисер поступил в артиллерийское училище. Не отсюда ли, казалось бы, не отвечающее «климатическому стилю» «Анны Снегиной» упоминание о шпаге, символе рыцарского служения и офицерской чести – «Но все же не взял я шпагу…»? Убеждена, что это не случайный стилистический сбой, а одно из тех слов, которые, по Есенину, «запирают в себе целый ряд других слов, выражая собой весьма длинное и сложное определение мысли» («Ключи Марии»). Ведь во время заграничной поездки (1922–1923) Есенин, как мы уже знаем, общался с Романом Гулем, участником Ледового похода и автором документальной книги о нем. Вот что пишет о героях этой Белой легенды современный исследователь Юрий Каграманов: «Подобно каким-нибудь тамплиерам, эти “рыцари бедные”, вступая в Добровольческую армию, принимали присягу, в числе прочих обязательств содержащую отречение от всех личных уз, включая семейные. А в период Ледового похода кое-кто из его участников даже предлагал назвать его Крестовым» [47] . Название не прошло, но и в Париже, и в Берлине передавались из уст в уста слова известного в эмигрантских кругах публициста об исторической миссии Добровольческого движения: «Против Руси нечестивой, Руси разбойной поднимается Русь рыцарская. Русь рыцарская – это возрожденная, новая русская интеллигенция». Каграманов же обращает наше внимание на общеизвестный, но до сих пор не вписанный в Большой исторический Контекст эпизод из «Белой гвардии». Тот, где любимый герой Булгакова Алексей Турбин «видит сон, в котором хорошо знакомый ему белый полковник Най-Турс (тоже, между прочим, с «варяжской» фамилией полковник) предстает в неожиданном обличье: «Он был в странной форме: на голове светозарный шлем, а тело в кольчуге, и опирался на меч, длинный, каких уже нет ни в одной армии со времен Крестовых походов. Райское сияние ходило за Наем облаком» [48] . Нужно ли доказывать, что райское облако в 1924-м ходило и за Каннегисером, и я не исключаю, что Пастернак не одного Маяковского имел в виду, когда писал в стихах на его смерть: «Твой выстрел был подобен Этне В предгорье трусов и трусих». Это, думаю, и есть тот пункт, в рассуждении которого Есенин полемизирует и с Каннегисером, и с Гумилевым – их рыцарской отваге противопоставляет свою, другую: «купил себе “липу”», то есть освобождение от призыва в армию. Кстати, о «липе». По-видимому, какой-то документ, позволявший «дезертиру» легально проживать в Петрограде весной и летом 1917-го, у Есенина имелся, вот только вряд ли он его купил. Таких больших денег у Сергея Александровича не было. Скорее всего, липу он добыл и, похоже, с помощью Клюева, у которого в те же самые месяцы возникли схожие проблемы. Вот что пишет его биограф Константин Азадовский: «1917 год Клюев встречает в Петрограде. Видимо, в самом начале года у него возникла необходимость в медицинском свидетельстве, ограждающем его от очередного воинского призыва. Клюев пытается – через А. М. Ремизова – связаться с известным врачом-невропатологом А. И. Карпинским. Сохранилась записка – отчаянный вопль Клюева к Ремизову: “Алексей Михайлович, Бога ради, высылайте немедля свидетельство Карпинского. Берут”».