Яд персидской сирени - Инна Бачинская

— Ты ее боялась?

— Боялась, конечно. Пока была маленькая, пикнуть боялась, а потом… делала назло. Браслет сперла… потом, когда папы уже не было. — Татка угрюмо усмехается, сжимает кулаки. — И выбросила. Растоптала и выбросила. Потом подобрала и спихнула, бабки всегда нужны. Они с Веркой обсуждали мою маму, я подслушала… уродка, никакая, неинтересная… Я хотела им дом поджечь! Она считалась красавицей, здоровенная корова! Вся в золоте, прикид до пят, любила макси, бордовое и синее. Волосы распущенные, длинные… ведьма! Гостей любила, лыбится, вся в золоте, они руки ей целуют, дядя Витя чуть не облизывает…

— Дядя Витя?

— Друг дома. Сначала дружил с отцом, потом с ней. Мразь! Господи, носит же земля! — Она всхлипнула. — Приходил недавно, сунулся ко мне…

— Это ты его поцарапала? — спросил Монах.

— Я, — не сразу ответила Татка. — Он отвез меня в дурку, врал, что вернемся, я в чем была, даже телефон не дали… Руки распустил, сволочь! А я, дура, далась… Я ночью лежала и представляла, как я его убью!

— Он тебя изнасиловал?

Добродеев кашлянул и тронул Монаха за локоть. Татка молчала. Машина стояла под деревьями, невидимая. Луна спряталась за тучу; похоже, менялась погода. Ночь была, хоть глаз выколи.

— Что за человек Паша? — перевел разговор Монах.

— Паша хороший. Он расспрашивает про них с Верой… он себя не помнит.

— Ты знала его раньше?

Татка хмыкает:

— Ну как… знала. Сейчас он другой человек.

— В каком смысле?

— Без памяти. — Она пожала плечами. — И весь покореженный.

— Хочешь кофе?

— Хочу! Мне не дают кофе.

Они смотрят, как она пьет кофе.

— Мы знаем, что последние семь лет ты находилась в психиатрической лечебнице.

— Да.

— После того, как убила своего друга?

— Да.

— Почему ты его убила?

— Я застала его в постели с бабой… ну и… — Она снова пожимает плечами.

— Ты ее знала?

— Знала. Она танцевала в «Белой сове», в ночном клубе… Зойка Кулик.

— Понятно. Кстати, теперь можно познакомиться, — сказал Монах, протягивая руку Татке. Она протянула в ответ свою.

— Олег Монахов. Можно Монах. — Он удерживал ее холодную руку в своей горячей лапе, прищурясь, пытался рассмотреть ее в тусклом свете. — Да ты никак дрожишь! Замерзла?

— Нет, просто… — выговорила она и замолчала.

— Успокойся, мы здесь, чтобы помочь, поняла? — Он сжал ее руку. — Мы свои, не бойся. Ну-ка, посмотри мне в глаза. Ты мне веришь?

Татка взглянула на него в упор и отвела взгляд.

— Вы друзья Шухера… — пробормотала. — Верю. — Уверенности в ее голосе не было. Порыв прошел, Татка словно угасла; в глазах блестели слезы.

— Смотри сюда! — Кряхтя, изогнувшись, Монах с трудом вытащил из кармана серебряную монетку, завертел в пальцах. — На монету. Я спрашиваю, ты отвечаешь. У тебя с Визардом было свидание?

Татка зачарованно уставилась на мелькающую монетку; молчала. Добродееву показалось, она сейчас уснет. Потом сказала:

— Нет, сама пришла.

— Почему?

— Просто пришла. Смылась… они меня запирали…

— Как ты вошла?

— Вошла…

— У тебя был ключ?

— Был. Я просто вошла.

— Дверь была заперта?

— Не знаю.

— Откуда нож?

— Лежал на столе… наверное. Я вошла, Зойка закричала.

— Чей нож?

— Не знаю…

— Визарда?

— Не знаю. Наверное.

— Ты была пьяна? Откуда?

— Я не помню. Да. Взяла в забегаловке по дороге.

— Ты вошла, женщина закричала… что было потом?

— Не помню… он лежал на полу… много крови… я держала нож… вся в крови… — Голос у нее был монотонный и плоский; говорила она медленно, без выражения, делая длинные паузы между фразами. — Я кричала…

— Что кричала?

— Не помню. Набежали…

— Кто?

— Не помню. Соседи. Там коммуналка, полно народу. Махаловка, крик, Зойка голая, верещит… Меня свинтили, ударили…

— Кто?

— Не помню… кто-то из них… кто прибежал. Я с копыт.

— Кто прибежал первый?

— Не помню. Мужик… какой-то. Амбал… боксер.

— Почему боксер?

— Нос такой и уши…

— Расплющенные?

— Да.

— Потом что было?

— Потом полиция, менты… Визард умер в больнице.

Наступила тишина. Монах убрал монетку в карман. Татка словно очнулась. Добродеев кашлянул, но промолчал. Монах щелкнул кнопкой диктофона.

— Хочешь котлету? — спросил Монах.

— Хочу! И еще кофе… можно?

— Можно. Леша!

Добродеев завозился с пакетами и термосом.

…Они смотрели, как она ест. Бледное невыразительное лицо; в расстегнутом вороте рубашки — тонкая шея и выпирающие ключицы; торчащие пряди коротких волос; руки с коротко остриженными ногтями…

— Вы уже ищете маму? — спросила Татка, допив кофе.

— Ищем. — Монах протянул ей бумажную салфетку. — И ты нам поможешь. Леша, диктофон.

Добродеев кивнул.

— Я ничего не помню, мне было четыре года.

— Ты должна помнить хоть что-то. Сейчас вытащим.

— Почти ничего. — Она покачала головой. — Помню, звала маму, а ее не было. Отца тоже не было. Потом говорили, что он был в командировке, и я была почти сутки одна в доме.

— Ты легла спать с мамой? Ты проснулась в ее постели?

Татка задумалась.

— Да, я была в маминой постели. Иногда я спала с мамой, когда папы не было. Я помню, как я радовалась, мы всегда смеялись, я пряталась под одеяло с головой, а мама меня искала. Иногда мы танцевали вальс, мама включала музыку, она учила меня. И с папой они танцевали, я любила смотреть…

Монах снова достал монетку, поднял на уровень ее глаз, завертел, проворно перебирая толстыми пальцами. Лицо Татки отяжелело и стало бессмысленным. Она уставилась на серебряный кружок в его руках. Казалось, она спит с полуоткрытыми глазами.

— Ты видела около мамы чужого человека?

— Нет.

— Мама ушла утром?