Леди в озере - Лаура Липман

Мэдди почувствовала, что Джудит использует ее, и ощутила себя дурой, хотя сама позвонила. Даже подумала, что скорее сочувствует не Джудит, а ее родителям, к которым она была ближе по возрасту. Если бы Сет захотел встречаться с шиксой[89], Мэдди бы это не одобрила. Но повела бы себя осторожно, не став возражать. Именно так поступила ее мать, когда в старшей школе начались отношения с Алланом. Сделала вид, будто это ее не беспокоит, и пригласила его родителей на Седер Песах.

Интересно, что бы сделала мать, если бы узнала, кто на самом деле был ее первой любовью? Каким-то образом ей удалось скрыть его ото всех. Возможно, в этом состоит ее настоящий талант, в тайных любовных связях. Но сейчас 1966 год, и быть куртизанкой – не способ сделать карьеру.

«Куртизанка». Ей казалось, она слышит, как первая любовь смеется над ней. Эвфемизмы для трусов, Мэдди. Если подумать, он часто смеялся над ней. Над желанием писать. Говорил, что она станет просто еще одной мамашей из пригорода.

– Разумеется, я согласна, – заверила она Джудит.

– И еще я подумала, – сказала Джудит, – что, если ты не против, мы оплатим тебе такси до дома. Понимаешь, если мои родители будут думать, что мне надо отвезти тебя к твоему дому, в город, и затем вернуться домой, а это занимает не менее часа, и…

На сей раз покраснела уже Джудит. Мэдди позавидовала бы ей, если б не знала: чем бы Джудит и этот коп ни занялись в этот украденный час, оно не пойдет ни в какое сравнение с тем, что за тот же период времени проделывают она и Ферди. Но как было бы здорово просто посидеть с кем-нибудь в кино, держась за руки. Всегда ли приходится делать именно такой выбор: респектабельность или страсть?

Они собрались смотреть «Кулика»[90]. Разыграв якобы случайную встречу в фойе, выбрали места в заднем ряду, после чего Мэдди сказала, что пересядет вперед, поскольку забыла очки. (Коих не носила.) Джудит и ее коп – Пол как-его-там – вяло запротестовали. Он был одет в гражданское и показался Мэдди не особенно привлекательным. Но в осведомленности об этой тайной любви (похоти) через одиннадцать рядов было что-то восхитительное. А может, дело в Ричарде Бертоне, таком привлекательном, несмотря на рябую кожу. Она чувствовала, что возбуждена.

И тут мужчина рядом положил руку на ее колено.

Мэдди взяла ее и переложила на его колени, украдкой посмотрев на него. Он не выглядел порочным – не пытался трогать себя, и его глаза смотрели на экран. Следовало бы закричать, позвать служителя – однако у него оказался неплохой профиль. Красивый римский нос, густые волосы, глаза с длинными ресницами за стеклами очков. Ни грязного плаща, ни расстегнутых брюк…

Мэдди закричала.

Не потому, что он испугал ее, нет. О, она была в ужасе, но не из-за него. Мэдди ужаснуло то, что она совсем не испытывала страха, она была ошеломлена своей мыслью, пусть и мимолетной, о том, что могла бы увести этого мужчину из кинотеатра и заняться с ним кое-чем. Она становилась растленной, для этого не было другого слова. Поэтому и постаралась как можно скорее выйти замуж. Первый любовник пробудил в ней ужасную похоть, и она понимала, что должна загнать ее в бутылку, укротить. Но теперь похоть вырвалась из-под спуда, оказалась выпущена в мир.

Разумеется, после того, как она начала кричать, Пол и Джудит среди прочих бросились ей на помощь, а мужчина с римским носом скрылся. О том, чтобы отправить Мэдди на такси, больше не было речи, ведь ей пришлось пережить такой страх. Они отвезли ее, и Мэдди почти чувствовала себя виноватой из-за того, что лишила их времени, которое они могли бы провести вдвоем. Правда, троица ушла из кинотеатра через сорок пять минут после начала фильма, так что у любовников оставался по меньшей мере час друг для друга.

На следующий день Джудит позвонила шепотом с телефона в ювелирном магазине ее брата.

– Он захотел припарковаться на Силберн-авеню, – сказала она. – Рядом с… это не странно?

– Нет, – ответила Мэдди и подумала: Да. Но это все же не так странно, как то, что вчера вечером хотела сделать я сама, так что кто я такая, чтобы судить?

Либертенка[91], подумала она, повесив трубку. Я становлюсь либертенкой. От кого она впервые услышала это слово? Ну конечно же, от первого любовника. Жив ли он еще? Давно уехал из города, и она потеряла его след. Но, поскольку в Балтиморе у его семьи сохранились связи, надо думать, если бы он умер, местные газеты напечатали бы некролог. И его жена тоже наверняка удостоилась бы некролога. Но он еще не стар, ему сейчас под шестьдесят. Нет причин думать, что умер.

Она увидела себя саму, семнадцатилетнюю, стоящую на тротуаре и смотрящую, как грузчики ставят мебель в фургон.

– Куда они уезжают? – спросила она того из грузчиков, который показался ей наименее грозным.

– В Нью-Йорк, – буркнул он.

– Я знаю его. То есть их, – сказала она. – Я… я училась в одной школе с их сыном.

Грузчика это не заинтересовало. Много месяцев самым большим страхом Мэдди было опасение, что кто-нибудь узнает ее секрет, узнает, что она сделала. Но теперь она поняла, что хуже всего – когда никто ничего не знает. Она слишком хорошо хранила секрет. Все его обещания, все клятвы, данные, чтобы забрать то, чего она никогда не сможет получить назад, были даны без свидетелей. Только он знал, как уверял ее, что они сбегут вдвоем, как живописал совместную жизнь – словами он владел куда лучше, чем кистью, – будущее, в котором они станут жить в Гринвич-Виллидж, жить как истинные либертены, не заботящиеся ни о чем, кроме искусства и любви. Она не смогла бы доказать, что все это было. Самую важную часть ее молодой жизни грузили в мебельный фургон, чтобы перевезти – подумать только – в Нью-Йорк, но наверняка не в Гринвич-Виллидж. Скорее всего, поселятся в Верхнем Ист-Сайде и будут вести такую жизнь, которую он, по его словам, презирает.

Грузчики затолкали в фургон диван с зеленой шелковой обивкой. На этом диване Мэдди потеряла девственность – летом, в семнадцать лет.

– Ты не могла бы задержаться? – спросил ее он. – Вечером будет затмение. Такое случается всего раз в жизни. И я знаю, что твои родители никогда не беспокоятся за тебя, когда ты здесь, со мной.

Да, они не беспокоились. Даже в семнадцать Мэдди понимала всю иронию такого положения дел.