Портрет Дориана Грея - Оскар Уайльд

У Дориана вдруг вырвался горький смех.

— Можете и вы. Сегодня же вечером вы ее увидите собственнымиглазами! — крикнул он и рывком поднял со стола лампу. — Пойдемте. Ведь этоваших рук дело, так почему бы вам и не взглянуть на него? А после этого можете,если хотите, все поведать миру. Никто вам не поверит. Да если бы и поверили,так только еще больше восхищались бы мною. Я знаю наш век лучше, чем вы, хотявы так утомительно много о нем болтаете. Идемте же! Довольно вам рассуждать онравственном разложении. Сейчас вы увидите его воочию.

Какая-то дикая гордость звучала в каждом его слове. Он топалногой капризно и дерзко, как мальчишка. Им овладела злобная радость при мысли,что теперь бремя его тайны с ним разделит другой, тот, кто написал этотпортрет, виновный в его грехах и позоре, и этого человека всю жизнь будуттеперь мучить отвратительные воспоминания о том, что он сделал.

— Да, — продолжал он, подходя ближе и пристально глядя всуровые глаза Холлуорда. — Я покажу вам свою душу. Вы увидите то, что,по-вашему, может видеть только господь бог.

Холлуорд вздрогнул и отшатнулся.

— Это кощунство, Дориан, не смейте так говорить! Какиеужасные и бессмысленные слова!

— Вы так думаете? — Дориан снова рассмеялся.

— Конечно! А все, что я вам говорил сегодня, я сказал длявашего же блага. Вы знаете, что я ваш верный друг.

— Не трогайте меня! Договаривайте то, что еще имеетесказать.

Судорога боли пробежала по лицу художника. Одну минуту онстоял молча, весь во власти острого чувства сострадания. В сущности, какое онимеет право вмешиваться в жизнь Дориана Грея? Если Дориан совершил хотя быдесятую долю того, в чем его обвиняла молва, — как он, должно быть, страдает!Холлуорд подошел к камину и долго смотрел на горящие поленья. Языки пламениметались среди белого, как иней, пепла.

— Я жду, Бэзил, — сказал Дориан, резко отчеканивая слова.

Художник обернулся.

— Мне осталось вам сказать вот что: вы должны ответить намой вопрос. Если ответите, что все эти страшные обвинения ложны от начала доконца, — я вам поверю. Скажите это, Дориан! Разве вы не видите, какую муку ятерплю? Боже мой! Я не хочу думать, что вы дурной, развратный, погибшийчеловек!

Дориан Грей презрительно усмехнулся.

— Поднимитесь со мной наверх, Бэзил, — промолвил онспокойно. — Я веду дневник, в нем отражен каждый день моей жизни. Но этотдневник я никогда не выношу из той комнаты, где он пишется. Если вы пойдете сомной, я вам его покажу.

— Ладно, пойдемте, Дориан, раз вы этого хотите. Я уже всеравно опоздал на поезд. Ну, не беда, поеду завтра. Но не заставляйте менясегодня читать этот дневник. Мне нужен только прямой ответ на мой вопрос.

— Вы его получите наверху. Здесь это невозможно. И вам непридется долго читать.

Дориан вышел из комнаты и стал подниматься по лестнице, аБэзил Холлуорд шел за ним. Оба ступали осторожно, как люди всегда ходят ночью,инстинктивно стараясь не шуметь. Лампа отбрасывала на стены и ступенькипричудливые тени. От порыва ветра где-то в окнах задребезжали стекла.

На верхней площадке Дориан поставил лампу на пол, и, вынувиз кармана ключ, вставил его в замочную скважину.

— Так вы непременно хотите узнать правду, Бэзил? — спросилон, понизив голос.

— Да.

— Отлично. — Дориан улыбнулся и добавил уже другим, жесткимтоном: — Вы — единственный человек, имеющий право знать обо мне все. Вы и неподозреваете, Бэзил, какую большую роль сыграли в моей жизни.

Он поднял лампу и, открыв дверь, вошел в комнату. Оттудаповеяло холодом, от струи воздуха огонь в лампе вспыхнул на миг густо-оранжевымсветом. Дориан дрожал.

— Закройте дверь! — шепотом сказал он Холлуорду, ставя лампуна стол.

Холлуорд в недоумении оглядывал комнату. Видно было, чтоздесь уже много лет никто не жил. Вылинявший фламандский гобелен, какая-тозанавешенная картина, старый итальянский сундук и почти пустой книжный шкаф, даеще стол и стул — вот и все, что в ней находилось. Пока Дориан зажигал огароксвечи на каминной полке, Холлуорд успел заметить, что все здесь покрыто густойпылью, а ковер дырявый. За панелью быстро пробежала мышь. В комнате стоял сыройзапах плесени.

— Значит, вы полагаете, Бэзил, что один только бог видитдушу человека? Снимите это покрывало, и вы увидите мою душу.

В голосе его звучала холодная горечь.

— Вы сошли с ума, Дориан. Или ломаете комедию? — буркнулХоллуорд, нахмурившись.

— Не хотите? Ну, так я сам это сделаю. — Дориан сорвалпокрывало с железного прута и бросил его на пол.

Крик ужаса вырвался у художника, когда он в полумраке увиделжуткое лицо, насмешливо ухмылявшееся ему с полотна. В выражении этого лица былочто-то возмущавшее душу, наполнявшее ее омерзением. Силы небесные, да ведь этолицо Дориана! Как ни ужасна была перемена, она не совсем еще уничтожила егодивную красоту. В поредевших волосах еще блестело золото, чувственные губы былипо-прежнему алы. Осоловелые глаза сохранили свою чудесную синеву, и не совсемеще исчезли благородные линии тонко вырезанных ноздрей и стройной шеи… Да, этоДориан. Но кто же написал его таким? Бэзил Холлуорд как будто узнавал своюработу, да и рама была та самая, заказанная по его рисунку. Догадка этаказалась чудовищно невероятной, но на Бэзила напал страх. Схватив горящуюсвечу, он поднес ее к картине. В левом углу стояла его подпись, выведеннаякиноварью, длинными красными буквами.

Но этот портрет — мерзкая карикатура, подлое, бессовестноеиздевательство! Никогда он, Холлуорд, этого не писал…

И все-таки перед ним стоял тот самый портрет его работы. Онего узнал — и в то же мгновение почувствовал, что кровь словно заледенела в егожилах. Его картина! Что же это значит? Почему она так страшно изменилась?

Холлуорд обернулся к Дориану и посмотрел на него какбезумный. Губы его судорожно дергались, пересохший язык не слушался, и он немог выговорить ни слова. Он провел рукой по лбу — лоб был влажен от липкогопота.

А Дориан стоял, прислонясь к каминной полке, и наблюдал заним с тем сосредоточенным выражением, какое бывает у людей, увлеченных игройвеликого артиста. Ни горя, ни радости не выражало его лицо — только напряженныйинтерес зрителя. И, пожалуй, во взгляде мелькала искорка торжества. Он вынулцветок из петлицы и нюхал его или делал вид, что нюхает.