Портрет Дориана Грея - Оскар Уайльд

Выходя, Дориан вспомнил о лампе. Это была довольно редкаявещь мавританской работы, из темного серебра, инкрустированная арабескамивороненой стали и усаженная крупной бирюзой. Ее исчезновение из библиотекимогло быть замечено лакеем, вызвать вопросы… Дориан на миг остановился внерешительности, затем вернулся и взял лампу со стола. При этом он невольнопосмотрел на труп. Как он неподвижен! Как страшна мертвенная белизна егодлинных рук! Он напоминал жуткие восковые фигуры паноптикума.

Заперев за собой дверь, Дориан, крадучись, пошел вниз. Повременам ступени под его ногами скрипели, словно стонали от боли. Тогда онзамирал на месте и выжидал… Нет, в доме все спокойно, это только отзвук егошагов.

Когда он вошел в библиотеку, ему бросились в глаза саквояж ипальто в углу. Их надо было куда-нибудь спрятать. Он открыл потайной шкаф встене, где лежал костюм, в который он переодевался для своих ночных похождений,и спрятал туда вещи Бэзила, подумав, что их потом можно будет просто сжечь.Затем посмотрел на часы. Было сорок минут второго.

Он сел и принялся размышлять. Каждый год, чуть не каждыймесяц в Англии вешают людей за такие преступления, какое он только чтосовершил. В воздухе словно носится заразительная мания убийства. Должно быть,какая-то кровавая звезда подошла слишком близко к земле… Однако какие противнего улики? Бэзил Холлуорд ушел из его дома в одиннадцать часов. Никто невидел, как он вернулся: почти вся прислуга сейчас в Селби, а камердинер спит…

Париж!.. Да, да, все будут считать, что Бэзил уехал в Париждвенадцатичасовым поездом, как он и намеревался. Он вел замкнутый образ жизни,был до странности скрытен, так что пройдут месяцы, прежде чем его хватятся ивозникнут какие-либо подозрения. Месяцы! А следы можно будет уничтожить гораздораньше.

Вдруг его осенила новая мысль. Надев шубу и шапку, он вышелв переднюю. Здесь постоял, прислушиваясь к медленным и тяжелым шагам полисменана улице и следя за отблесками его фонаря в окне. Притаив дыхание, он ждал.

Через несколько минут он отодвинул засов и тихонько вышел,бесшумно закрыв за собой дверь. Потом начал звонить.

Через пять минут появился заспанный и полуодетый лакей.

— Извините, Фрэнсис, что разбудил вас, — сказал Дориан,входя, — я забыл дома ключ. Который час?

— Десять минут третьего, сэр, — ответил слуга, сонно щурясьна часы.

— Третьего? Ох, как поздно! Завтра разбудите меня в девять,у меня с утра есть дело.

— Слушаю, сэр.

— Заходил вечером кто-нибудь?

— Мистер Холлуорд был, сэр. Ждал вас до одиннадцати, потомушел. Он спешил на поезд.

— Вот как? Жаль, что он меня не застал! Он что-нибудь велелпередать?

— Ничего, сэр. Сказал только, что напишет вам из Парижа,если не увидит еще сегодня в клубе.

— Ладно, Фрэнсис. Не забудьте же разбудить меня в девять.

— Не забуду, сэр.

Слуга зашагал по коридору, шлепая ночными туфлями. Дорианбросил пальто и шляпу на столик и пошел к себе в библиотеку. Минут пятнадцатьон шагал из угла в угол и размышлял о чем-то, кусая губы. Потом снял с полкиСинюю книгу и стал ее перелистывать. Ага, нашел! «Алан Кэмпбел — Мэйфер,Хертфорд-стрит, 152». Да, вот кто ему нужен сейчас!

На другое утро слуга в девять часов вошел в спальню с чашкойшоколада на подносе и открыл ставни. Дориан спал мирным сном, лежа на правомбоку и положив ладонь под щеку. Спал, как ребенок, уставший от игр или занятий.

Чтобы разбудить его, слуге пришлось дважды потрогать заплечо, и наконец Дориан открыл глаза с легкой улыбкой, словно еще не совсемочнувшись от какого-то приятного сна. Однако ему ровно ничего не снилось этойночью. Сон его не тревожили никакие светлые или мрачные видения. А улыбался онпотому, что молодость весела без причин, — в этом ее главное очарование.

Дориан повернулся и, опершись на локоть, стал маленькимиглотками пить шоколад. В окна смотрело ласковое ноябрьское солнце. Небо былоясно, и в воздухе чувствовалась живительная теплота, почти как в мае.

Постепенно события прошедшей ночи бесшумной и кровавойчередой с ужасающей отчетливостью стали проходить в мозгу Дориана. Он с дрожьювспоминал все, что пережито, и на мгновение снова проснулась в нем танеобъяснимая ненависть к Бэзилу Холлуорду, которая заставила его схватиться занож. Он даже похолодел от бешенства.

А ведь мертвец все еще сидит там наверху! И теперь, приярком солнечном свете. Это ужасно! Такое отвратительное зрелище терпимо еще подпокровом ночи, но не днем…

Дориан почувствовал, что заболеет или сойдет с ума, если ещедолго будет раздумывать об этом. Есть грехи, которые вспоминать сладостнее, чемсовершать, — своеобразные победы, которые утоляют не столько страсть, сколькогордость, и тешат душу сильнее, чем они когда-либо тешили и способны тешитьчувственность. Но этот грех был не таков, его надо было изгнать из памяти,усыпить маковыми зернами, задушить поскорее, раньше, чем он задушит того, ктоего совершил.

Часы пробили половину десятого. Дориан провел рукой по лбу ипоспешно встал с постели. Он оделся даже тщательнее обычного, с особойзаботливостью выбрал галстук и булавку к нему, несколько раз переменил кольца.За завтраком сидел долго, отдавая честь разнообразным блюдам и беседуя с лакеемотносительно новых ливрей, которые намеревался заказать для всей прислуги вСелби. Просмотрел утреннюю почту. Некоторые письма он читал с улыбкой, три егораздосадовали, а одно он перечел несколько раз со скучающей и недовольнойминой, потом разорвал. «Убийственная вещь эта женская память!» — вспомнилисьему слова лорда Генри.

Напившись черного кофе, он не спеша утер рот салфеткой,жестом остановил выходившего из комнаты лакея и, сев за письменный стол,написал два письма. Одно сунул в карман, другое отдал лакею.

— Снесите это, Фрэнсис, на Хертфорд-стрит, сто пятьдесятдва. А если мистера Кэмпбела нет в Лондоне, узнайте его адрес.

Оставшись один, Дориан закурил папиросу и в ожиданиипринялся рисовать на клочке бумаги сперва цветы и всякие архитектурныеорнаменты, потом человеческие лица. Вдруг он заметил, что все лица, которые онрисовал, имели удивительное сходство с Бэзилом Холлуордом. Он нахмурился,бросил рисовать, и, подойдя к шкафу, взял с полки первую попавшуюся книгу. Онтвердо решил не думать о том, что случилось, пока в этом нет крайнейнеобходимости.