Сатирикон и сатриконцы - Аркадий Тимофеевич Аверченко

Он, не постучав, открыл дверь веранды и уже с порога протянул мне руку:

— Петренко.

— Оч-чень рад, — солгал я, цедя сквозь зубы слова, и на звал себя.

— Вижу, пишете все?

— Пишу.

— А я за вами слежу!.. Хе-хе… не по-сыщицки, а так, за вашими успехами в литературе.

Я пробурчал что-то среднее между благодарностью и всероссийски известным «адресом».

— Помилуйте, читал ваш рассказ «Налим».

— Вы ошибаетесь, это чеховский рассказ.

— Неужели? Совсем под вас написано.

Я улыбнулся этой низкопробной лести.

— Ей-богу, еще жене говорю: знаешь, Глашенька…

— Виноват, — перебил я моего незваного гостя, — чем могу быть вам полезен?

— Бог мой… Вы-то? Да каждое ваше слово надо бы золотом по мрамору… В школах — будь я министром — заставлял бы ваши рассказы наизусть «от сих пор» «до сих пор»… Например, ваши «Вечера на хуторе близ Диканьки»…

— Гоголя, не мои.

Он нагло сощурил глаза:

— Ей-ей, если бы вы не сказали, я бы не поверил. Читаешь — и думаешь, что это вы написали. Впрочем, «моментом» чувствуется, что у вас, пожалуй, вышло бы ярче.

— Благодарю вас! — сказал я и сжал кулаки.

— Из каждой вашей строчки талант так и бьет фонтаном. Вы не подумайте, пожалуйста, чтобы я там что-нибудь такое. Нет, я от чистого сердца, из глубин души. Сколько раз я читаю, хочу сказать жене и не могу, слезы сквозь смех и смех сквозь слезы мешают сказать. Иной раз скажу: «Глашенька»… и больше ни звука! Мой младший сынишка, в Петров день три года исполнилось, тащит мне книжку вашего сочинения и лепечет: «Титяй, па-пка…» Вот шельма мальчишка.

— Та-а-ак! Дальше! — прорычал я.

Петренко почесал в затылке и спросил:

— Почему нет в продаже открытых писем с вашим портретом?

— Потому что… Потому что у меня прыщик на носу. — раздраженно ответил я, нетерпеливо стуча пером по чернильнице.

Петренко обрадовался:

— Господи, да это пустяки! Намажьте на ночь борно-тимоловым вазелином и наутро можете идти в фотографию.

— Благодарю вас!

Наступило молчание.

— Знаете, — снова заговорил Петренко, — я уверен, что, не помешай вам Толстой, вы бы написали «Войну и мир». Вы удивлены? Совершенно напрасно: Толстой мог и не писать, вы бы написали лучше.

Я внезапно прозрел:

— Сколько?

— Два рубля, а то лучше три. Мне ваш товарищ, тоже писатель, знаете, всегда три дает. «На, — говорит, — только уходи, не порть моего настроения». Ну, вот и спасибо. Я к вам не больше раза в неделю… День можете выбрать сами. Дадите — мигом испарюсь. Многие пробовали выгонять меня, но настроение все же у них портилось. Предпочитают давать. Есть такие, которые мне домой посылают: только не ходи. Один вид мой, говорят они, портит им настроение. У меня вторники свободны, желаете…

— Да, да, да… — заторопился я.

Он благодарно пожал мне руку, сунул трешницу в карман и направился к двери.

— Уж вы извините, у каждого своя специальность!!

Юмористическая библиотека Сатирикона»,

1912, выпуск 58

Комар

Я до сих пор не знаю: сколько ножек у комара. Не то четыре, не то пять… Но я прекрасно знаю, что этот кровопийца сделал меня малокровным. Да, да, меня, почти саженного верзилу, меня, четырехпудового увальня, у которого щеки спорили своей краснотой с клюквой-ягодой. Хотите — верьте, не хотите — не верьте, мне все равно. Мне достаточно испортили крови, чтобы я стал еще портить ее из-за вашего недоверия — благодарю покорно!

Мы снимали на даче две комнаты рядом. На даче — и рядом. Надо ли говорить, что мы познакомились раньше, чем наша хозяйка успела истратить полученные от нас задатки? Надо ли говорить, что мы — я и она?

Сначала мы говорили. Говорили! Наши языки вращались со скоростью пропеллера… В первую же неделю мы высказали столько, сколько ни один, даже самый болтливый, депутат не выскажет за целую сессию.

И за все это время наши мнения ни разу не сошлись.

Я заявил себя англофилом: она (хотя носила английские блузки и английскую обувь) заявляла себя англофобкой. Я заявлял себя поклонником Канта, она — Конта. И я уверен, что дело было не в большем ее сочувствии позитивизму, нежели философскому критицизму, а в том, чтобы хоть одной гласной возражать мне. Я восхвалял моноплан, она — биплан.

К концу второй недели, незаметно для себя, я почувствовал, что при виде английского флага у меня сжимаются ладони в кулаки, что из кантианца я стал контистом и у моноплана выросла вторая плоскость.

На третьей неделе мы мало, да и как-то нехотя, говорили, но зато много глядели друг другу в глаза.

На четвертой неделе я случайно заметил у нее на щечке комара. Негодяй в буквальном смысле слова пил ее кровь. Мог ли я остаться равнодушным зрителем?

В первый момент я хотел его задушить собственными руками тут же, на месте преступления, но потом я придумал более утонченную казнь: съесть его живым.

Едва мои губы коснулись ее пухленькой щечки — комар куда-то исчез, а ее маленькие ручки обвили мою шею.

Одним словом… мы поженились.

На первой неделе после свадьбы мы вели себя так, как на четвертой до свадьбы…

На второй…

Короче… На четвертой неделе я снова был англофилом, кантианцем и монопланистом.

На пятой неделе жена моя напилила из меня два куля опилок, извела на мою голову три пуда мыла, около трех метров стальной проволоки на шпильки и высосала около ведра моей крови…

Проклятый комар, ты сделал меня малокровным!

Юмористическая библиотека Сатирикона».

1912, выпуск 58

Загадочная натура

Доктор Бронхов проводил пациента до дверей кабинета и пригласил очередного, ожидавшего в приемной.

— Садитесь, пожалуйста!.. Ваше имя, фамилия, род занятий, сколько лет? — скороговоркой спросил доктор, пододвигая к себе книгу со скорбными листами.