Сквозь три строя - Ривка Рабинович

Моя дочка встретила свет дня громким криком, и акушерка сказала, что это признак здоровья. И вес был соответствующим – 3,6 килограмма. Девочка – какая радость! Я так хотела девочку!

Акушерка велела мне слезть со стола и идти в палату родильниц. Я посмотрела на нее с удивлением, уверенная, что не могу даже пошевелиться.

– Что значит – не можешь? Все могут! – сказала акушерка. – Обними меня за шею, помогу тебе. Села? Ну и прекрасно. Теперь спусти ноги. Подвигайся на край стола, сейчас встанешь.

Она подтолкнула меня вперед, я соскользнула со стола и оказалась на ногах. Мы прошли по коридору до палаты. Я буквально висела на ее плече.

Муж не пришел навестить меня в этот день. Для мужчины его склада нет более удобного случая для времяпрепровождения с дружками за бутылкой водки, чем день, когда жены, с ее вечным укором в глазах, нет дома.

Принято было держать родильниц в больнице целую неделю. Я была довольна: койка удобна, а питание, при всей его скудности, лучше, чем дома. Родных в отделение не впускали, чтобы не вносили инфекцию. Можно было разговаривать через окно.

На следующее утро дочку принесли для первого кормления. Говорят, что новорожденные младенцы некрасивы – моя дочка была красива с первого дня. Черты крохотного личика словно нарисованы; никаких пятен на лице, никакой отечности. Материнское чувство проснулось во мне сразу, несмотря на юный возраст – двадцать один год. Из палаты младенцев все время доносился плач, и я безошибочно узнавала плач моей дочки. В моем восприятии даже плач ее был другим, мелодичным, в отличие от визгливого крика других младенцев.

Так женщина становится матерью. По-моему, те женщины, которые избирают кесарево сечение, лишают себя значительной части этого процесса. Им подносят, после наркоза, «готового» младенца, как пакет из магазина, тогда как другие «создают» его своим телом, платя за материнство полную цену – иногда цену своей жизни.

Мама влюбилась в свою внучку с первого взгляда. Вторая бабушка, Ходая, встретила весть о рождении внучки «крылатой фразой» на идиш: «Когда рождается мальчик, все углы в доме смеются, а когда рождается девочка, все углы плачут». Я ничего не сказала, но не простила ей эти слова.

Не помню, кому принадлежала гениальная мысль назвать девочку Адой. Кажется, это была мама. Мне всегда нравилось это имя, а в нашем случае мы одним выстрелом убили двух зайцев: с одной стороны, имена «Аба» и «Ада» отличаются только одной буквой, поэтому семья Мейлах могла считать, что тем самым увековечено имя покойного главы семьи; с другой стороны, девочка получила красивое имя.

К сожалению, предсказание акушерки о крепком здоровье новорожденной не сбылось: моя девочка была болезненной, ее рвало после кормлений, особенно днем. Мое молоко тут же изливалось обратно. Поскольку от дневных кормлений ничего в ней не оставалось, я кормила ее три раза в ночь: почему-то ночью она была спокойнее, и случаев рвоты почти не было. Она была худенькая, через месяц после рождения весила меньше, чем при рождении. Медсестра успокаивала меня: многие младенцы теряют в весе в первый месяц. Явление рвоты, по ее словам, указывает на «нервный желудок». Со временем это пройдет.

Я винила себя. Думала, что, возможно, в моем организме не хватало нужных веществ, которые беременная женщина должна поставлять развивающемуся плоду. Я и сама стала худой, как палка, потому что не спала ни днем, ни ночью.

Проблема обострилась, когда женщина – детский врач велела давать ребенку воду, овощные соки и даже пюре из овощей и каши. Из моих попыток ничего не получилось: на все, что не было грудным молоком, Ада реагировала рвотой. Мы пытались давать ей воду с помощью капельницы. Я рассказала врачу, что мне не удается кормить ее ничем, кроме грудного молока, что она просто не умеет глотать. Соску она отвергла с самого начала, поэтому невозможно кормить ее из бутылочки.

– Не может быть, – сказала врачиха. – Принесите ее в больницу, я сама накормлю ее, и вы увидите, как это просто.

Мы принесли ребенка в больницу, и меня госпитализировали вместе с ней.

Врачиха велела сестре сварить жидкую манную кашу. Когда кашу принесли, она энергичным движением взяла девочку из моих рук, села на кровать и начала кормить ее чайной ложечкой. Сначала Ада как будто поддалась и старалась проглатывать кашу, и врачиха повернулась ко мне и сказала тоном победительницы: «Ну, вы видите…» Она не успела закончить фразу: что-то сжалось в желудке малышки, и приступ рвоты окатил платье врача. Та вскочила, кипя гневом, и побежала переодеваться. Я понимала ее возмущение, чувствовала себя пристыженной – но что я могла сделать? Она не поверила мне и в доказательство правоты моих слов получила свою «порцию», которая обычно достается мне несколько раз в день.

Через четверть часа врачиха вернулась, одетая в другое платье и чистый халат, и сказала мне:

– Можете идти домой, нет смысла оставлять вас в больнице.

– Я думала, что здесь обследуют ребенка, чтобы определить причину рвоты, – ответила я. И тогда она произнесла слова, хлестнувшие меня, как удар кнутом:

– Нечего тут обследовать. Этот ребенок нежизнеспособен, у него врожденный дефект. Может быть, в большом городе этот дефект сумели бы устранить, но не здесь, в сельской больнице. Она будет жить, пока вы кормите ее грудью, а потом умрет.

Я вернулась домой подавленная, но не сломленная. Словам врача я не поверила. Моя малышка развивается, улыбается, пытается сидеть, даже лепечет отдельные слоги наподобие «ма-ма-ма» и «па-па-па». Она не умрет. Правда, вес ее меньше указанного в таблице развития – так что же? Есть младенцы с избыточным весом, есть другие – с недостающим. Взрослые тоже бывают худыми или полными. Это еще ни о чем не говорит.

Мои родители, особенно мама, полюбили маленькую Аду всей душой. Я была поражена силой их любви к внучке: ведь я помнила, какими прохладным было их отношение к нам во времена моего детства. Они играли с ней, смешили ее, мама напевала ей старинные русские романсы.

Я изнемогала под бременем повседневных работ. Нужно было таскать воду из колодца, находившегося далеко от нашего дома. Каждую минуту, когда ребенок спал, я использовала для создания запаса воды и стирки пеленок. Поясницу ломило от того, что я часами гнулась над тазом со стиркой. Ночью я вставала для кормления не менее трех раз. Иногда засыпала, сидя с ребенком на руках. Боялась, что уроню дочку, но этого не произошло: в чутком сне я чувствовала каждое ее движение.

Отношения между моими родителями и мужем сильно ухудшились. Он вел себя в доме как царек: не участвовал в домашних работах, разве что иногда попилит дрова с папой. А ведь у нас была корова, был большой огород, всем этим нужно было заниматься. Родителям было нелегко. Он же часто приходил с работы поздно, в нетрезвом виде. Денег от его заработка мы почти не видели.

Не припомню ни одного раза, когда мой муж встал бы и подошел к плачущему ребенку. О том, чтобы перепеленать, и речи не было. Сходить за водой? Это не мужская работа. Стирка? Смешно даже говорить. Это было характерно не только для него, таковы были обычаи. Я никогда не видела мужчину с коромыслом на плечах.