Сквозь три строя - Ривка Рабинович

По характеру Яша был гордецом. Правда, гордиться ему было нечем, кроме того, что он мужчина. Быть мужчиной – это звучало в его устах так, будто он король. После ссор он никогда не делал первый шаг к примирению, никогда и ни в чем не извинялся.

Было видно, что папа его просто не выносит. После одной словесной стычки с родителями он ушел из дому и сказал мне, что если я хочу сохранить целостность семьи, то мы должны немедленно переехать в дом мадам Розенберг. В дом моих родителей он не вернется.

Развод страшил меня. Я собрала наше нехитрое имущество – два чемодана и детскую кроватку. Свою кровать мы не взяли: у г-жи Розенберг нашлась кровать для нас. Ведь мы снимали у нее «кроватное место» в общей комнате.

Это был мой первый уход из родительского дома. Правда, я давно об этом мечтала, но когда наступил «момент истины», меня охватил мистический страх перед неизвестностью. Я знала, что мой муж – непрочная опора. Была надежда, что теперь, когда нельзя уже рассчитывать на помощь моих родителей, он остепенится и посвятит свое время семье. Но надежды, как известно, не всегда сбываются.

В доме г-жи Розенберг меня ожидал сюрприз: оказалось, что там живет еще одна квартирантка. Во время первого посещения квартиры я ее не заметила. В доме была большая кухня, и в ней, за плитой, темная ниша. В нише стояла кровать старой женщины, матери главного ветеринара района. Этот состоятельный человек, живший в просторном казенном доме, не нашел места для своей престарелой матери и поселил ее в темном углу чужой квартиры. Он не навещал ее, только посылал свою домработницу, приносившую для нее продукты.

Старушка была очень симпатична. Беда в том, что она страдала недержанием мочи; ее постель издавала резкий запах, ударявший в нос каждому входившему в дом. Как я не почувствовала этот запах во время первого посещения квартиры? Может быть, старуха тогда еще не проживала в ней?

В дни, когда старуха чувствовала себя хорошо, она вставала с кровати, садилась за кухонный стол и вынимала из картонной коробки старые альбомы. На пожелтевших фотографиях можно было видеть красивую и элегантно одетую девушку на фоне дворцов Петербурга царских времен – иногда одну, иногда в окружении подруг. Было ясно, что она не из семьи простолюдинов. Я смотрела на фотографии, пораженная красотой девушки. Она рассказала, что происходит из дворянской семьи, бежавшей в Сибирь сразу после октябрьской революции. Ее отец предчувствовал, что новая власть уничтожит всех дворян. Это был разумный шаг: в Сибири никто не стал их искать, они скрыли свое происхождение, и благодаря этому ее сын смог поступить в Томский университет и приобрести хорошую профессию. Людей из их круга, оставшихся в центральных городах, постигла жестокая судьба.

Ветеринар платил г-же Розенберг приличную сумму за жилье и элементарный уход за его матерью. Иногда г-жа Розенберг ходила к нему и ругала его за плохое отношение к матери. После таких визитов приходил кто-нибудь из его домашних, приносил белье и сменную одежду. Иногда ее даже возили в баню.

Человек может привыкнуть ко всему, это я знала по собственному опыту. Через несколько дней я перестала чувствовать запах. Старуха вызывала во мне симпатию. Она плакала и многократно извинялась всякий раз, когда случалась очередная утечка мочи. Я любила листать ее альбомы, видеть ее молодой и цветущей. Трудно было узнавать в старухе, одетой в обноски, красавицу в кокетливой каракулевой шапочке, снятую на фоне Зимнего дворца. Правда, у нее сохранились высокий рост и осанка, но главное, что в ней осталось от прошлого – это врожденное благородство. Она никогда не жаловалась на жалкие условия своей жизни, не плакала при воспоминаниях о прекрасном прошлом. Не обвиняла сына в отчужденном отношении к ней. Основа ее личности осталась несломленной, и это вызывало почтение.

Меня одолевали грустные мысли о судьбе всеми оставленной старухи. Эта женщина вырастила детей (был у нее еще один сын, живший в другом городе), ее дети получили образование и хорошо устроены, но ни один из них не обеспечил ей достойную старость. Что же еще может сделать человек, чтобы удостоиться нормальной жизни на склоне лет?

Мама пришла навестить нас в новом жилище, и запах мочи привел ее в ужас. Она стала кричать на меня: «В этой вони ты собираешься растить ребенка?» Я сказала, что в комнате, где стоит кроватка Ады, запах не чувствуется, к тому же г-жа Розенберг все время проветривает квартиру. Помимо этого, какой выход был у меня? «Был выход», – бросила она. Намек был понятен: по ее мнению, я должна была дать Яше уйти и остаться с ними. Без семьи, в вечной зависимости от родителей. Я не стала говорить ей о другом возможном выходе: они с папой могли приобрести для меня какое-нибудь жилье.

Я не сожалела о том, что мы переехали. Подобно тому, как младенца отнимают от груди, и для взрослого человека наступает момент выхода из-под опеки родителей. В доме г-жи Розенберг я впервые почувствовала себя «большой», замужней женщиной, у которой своя семья. Мой муж стал вести себя гораздо лучше. Атмосфера в доме была приятна, не было той постоянной напряженности, которая царила в доме родителей. Г-жа Розенберг была человеком теплым и жизнерадостным, несмотря на свою нелегкую жизнь. У нее была экзотичная внешность: черные блестящие волосы и смуглый цвет лица делали ее похожей на цыганку. В общине ссыльных к ней пристало прозвище «ди шварце идене» («черная еврейка» – на идиш). Вопреки представлению о ней как беззаботной женщине, она не была легкомысленна и вела борьбу за выживание настойчиво и мужественно.

Когда Яша приходил домой навеселе, она не подстрекала меня против него, как делали мои родители. Напротив. Она говаривала: «Что ты хочешь, он работает с русскими, все они пьют, он не может быть исключением».

Самое главное – перемена места пошла на пользу Аде. У нее прекратилась рвота, и она даже научилась есть легкую пищу. Ее кормление превратилось в своеобразное представление, в котором г-жа Розенберг играла главную роль. Она брала крышки от кастрюль, колотила их одна о другую, прыгала и танцевала, это было очень забавное зрелище. Девочка смотрела на это представление, широко открыв рот, а я тем временем всовывала ей несколько ложек каши. Это превратилось у нее в условный рефлекс: без «концерта» она отказывалась есть. Г-жа Розенберг баловала ее, пела и танцевала, держа ее на руках, целовала ее без конца.

Ада оставалась худенькой, с тонкими ручками и ножками, и я очень завидовала мамам, у которых толстые малыши. Но я верила, что суровый прогноз детского врача не осуществится, что я сумею благополучно отнять ее от груди и перевести на обычную пищу. Сделаю это, когда ей исполнится год.

Несмотря на свою худобу, Ада начала ходить в возрасте десяти с половиной месяцев. Сначала она держалась за лавку, за ножки стола. Мама сказала: «Купи ей кожаные ботиночки с жесткой подошвой – увидишь, она сразу начнет ходить». Так оно и было. Она качалась, падала и вставала, но не боялась и шагала дальше.

Тем временем умерла старая квартирантка, мать ветеринара. Я сожалела об ее кончине, так как питала к ней теплые чувства. Воздух в квартире, правда, стал чище, но что это значит по сравнению с жизнью человека?