Человек-звезда. Жизненный путь Гая Юлия Цезаря - Вольфганг Викторович Акунов

Римские боевые знамена

В отличие от изгнанного Цицерона, чья движимость и недвижимость была конфискована «Красавчиком», добродетельный ревнитель строгих нравов славных предков Марк Порций Катон отделался сравнительно «легким испугом» — его послали «куда подальше» (от Рима) — наместником на остров Кипр (не самое худшее место, что могут подтвердить многие наши соотечественники).

Казалось, в Риме воцарилось, наконец, спокойствие. Не опасаясь более неприятных сюрпризов со стороны партии «оптиматов», Цезарь мог теперь спокойно отправиться проконсулом, или, по-нашему, по-современному — провинциальным губернатором, в далекую и неспокойную Галлию. Хотя, если быть точнее, еще не мог. Ибо перед отбытием по месту службы, Гаю Юлию надлежало дождаться результатов расследования сенатом его деятельности на посту консула, по требованию двух враждебных Гаю Юлию преторов (не умевших или же упорно не желавших «держать нос по ветру»). Но запуганный сенат не осмелился ни пальцем шевельнуть, ни даже пикнуть. И потому проконсул Цезарь со спокойным сердцем отправился служить «римскому сенату и народу» во вверенные его попечению богатые провинции.

6. В «вечном городе» не все спокойно

Сложившиеся в Риме предпосылки для будущих успехов Цезаря, как уже говорилось выше, были чрезвычайно благоприятными. Однако эти будущие успехи отнюдь не были гарантированы. Для их обеспечения одних только благоприятных перспектив было — увы! — недостаточно.

Слишком много было в Граде на Тибре того и тех, на что и на кого Цезарь не мог положиться. Красс был слишком осторожен, чтобы пойти на риск в одиночку. Помпей был известен переменчивостью своего нрава и своей неверностью. Многие из подкупленных Цезарем соискателей консульской должности и преторов симпатизировали партии «оптиматов». Да и большинство «народных» трибунов, приняв от Гая Юлия деньги, вовсе не проявляло готовности безоговорочно плясать под его дудку. Клодий, хотя и столь многим обязанный Цезарю, в сущности, оставался беспринципным «гончим псом» и «флюгером», готовым продаться с потрохами тому, кто ему больше заплатит. Как, впрочем, и все они, хотя и с большей или меньшей степенью готовности. Беззастенчивый, циничный переход из стана одной партии в лагерь другой был в описываемое время общим правилом, лишь подтверждаемым немногими исключениями…

Не мог свежеиспеченный проконсул Галлий всецело положиться и на римский народ, чьим любимцем он считался (и это говорит в пользу народа). У римского плебса не было принято почитать своих любимцев, как неких непорочных святых или рыцарей без страха и упрека, не допуская в их адрес ни малейшей критики. Простонародье было способно не только ценить такого человека, как Цезарь, но и вполне объективно оценивать его личность и поступки. Когда «потомок Венеры» приказал на народном собрании взять под стражу и отвести в тюрьму строптивого Катона, простые граждане «Вечного Города», сумевшие оценить по достоинству бескомпромиссную позицию сурового Марка Порция, «из уважения к добродетели Катона» (Плутарх), громким ропотом выразили свое недовольство (несмотря на то, что консул действовал в народных интересах — ведь Катон противился принятию законов, предназначенных улучшить их, простых римских граждан, положение). Когда Цезарь в откровенно провокационной речи обрушился на своего незадачливого коллегу по должности — консула Бибула — и призвал народ взять приступом дом своего соперника, плебс и не подумал последовать призыв своего «любимца». Простолюдины Рима вовсе не были лишенными собственной воли креатурами Гая Юлия и оставляли за собой свободу, в любой момент обратить свое недовольство и на него, любимого. Именно под лозунгом свободы приобрел их благосклонность Клодий Пульхр, у которого хватило ума и политической расчетливости повелеть построить на месте разрушенного плебсом дома Цицерона на Палатине храм богини Свободы (или, по-латыни, Libеrtas). Очень велик соблазн представить себе (и другим) политическую карьеру Гая Юлия от первого Триумвирата через девять лет, с пользой проведенных им в Галлии (или, точнее, в Галлиях — Галлий ведь, а мы с уважаемыми читателями знаем, было несколько) как последовательное и неуклонное «восхождение к диктатуре». Крайне соблазнительно воображать, что дальновидный Цезарь все предусмотрел (как некий проницательный авгур, хотя авгуром был не он, а его «заклятый друг» Помпей), продумал и спланировал заранее, и потому все произошло именно так, как и должно было произойти. Этому соблазну поддались и многие из соотечественников и современников Цезаря — Цицерон и другие, с величайшей охотой бросавшие всякому римлянину, не желавшему безропотно подчиняться воле сенатской олигархии, обвинение в стремлении к царской власти (столь же страшное, как обвинение в «троцкизме» в сталинском СССР). В «демократическом» Риме обвинение в стремлении к царскому венцу традиционно было сродни ругательству. А в описываемую (да и не только в описываемую) в настоящем правдивом повествовании эпоху, когда обвинение в чем угодно считалось вполне допустимым и законным средством политической борьбы (не то, что в наше время), противники, особо не задумываясь над этической стороной своего поведения, осыпали друг друга всевозможными ругательствами — и ничего, «хоть бы хрен по деревне»! Даже такой скромный в личной жизни, сдержанный и приятный в обхождении человек, как консул-«лузер» Бибул в памфлетах, замаскированных под эдикты (то есть — официальные консульские указы), обзывал своего коллегу по консульству Цезаря «вифинской царицей» и заявлял, что раньше тот хотел царя, теперь же хочет царства. Однако на основании этих гневных инвектив вряд ли следует приписывать современникам Цезаря, яростно критиковавшим «потомка Венеры», пророческий дар. Ведь пока что самым могущественным человеком в Риме был все еще не Цезарь, а Помпей. Цезаря же «оптиматы» услали далеко, за покрытые вечными снегами горные вершины Альп, тем самым сильно ограничив его возможности реального вмешательства в дела «Столицы обитаемого мира». К тому же автору настоящего правдивого повествования представляется маловероятным, что и сам Цезарь в период своего проконсульства всерьез считал себя будущим единоличным, неограниченным властителем Рима. К власти рвались все они, а не один только Цезарь. В этой азартной игре требовалось везение. А ощущение Цезарем своего неоспоримого и очевидного интеллектуального превосходства над своими достаточно ограниченными во всех отношениях противниками, не делая его высокомерным, укрепляло веру Гая Юлия в собственные силы. Нужно было только запастись терпением — и ждать…

Несмотря на все радикальные указы и законы, изданные в консульство Цезаря, римскому «высшему обществу» по-прежнему как-то не верилось, что этот недавний охотник за юбками, учтивый и галантный щеголь может представлять собой серьезную и, главное — реальную опасность, угрожающую самим традиционным основам и принципам власти сенатской олигархии.

В чем Цезарь действительно мог быть твердо уверен, так это в поддержке всех его начинаний «достопочтенными» финансистами с золотыми кольцами на пальцах, «денежными мешками» и откупщиками налогов из «всаднического» сословия… до