Нежность - Элисон Маклауд

оглашала трескотня скворцов и более сладкозвучная песня камышовок. На полпути к вершине ближайшего холма Лоуренс и Форстер задержались, встали бок о бок и залюбовались синими водами, лижущими игрушечные деревеньки на затопленной равнине, и одиноким поездом, самоотверженно пыхтящим через прогалину в водах. Какое все хрупкое, подумал изгнанник.

Вид поезда напомнил ему старую американскую народную песню:

Поезд едет, поспешает, на каждой станции свистит:

Мистер Маккинли умирает…

Ну и время, ну и время…

Они полезли дальше, и на ходу он шарил в памяти, припоминая остальные слова: импресарио лондонского мюзик-холла дал ему ноты этой песни давным-давно, когда он учительствовал в Кройдоне. Тогда он часто пел ее с учениками.

Раздвоенные вымпелы подснежников дрожали вдоль тропы, тщетная надежда посреди зимнего холода. Впереди по тропе прыгал скворец – скачущий проводник. Форстер восхитился черным блеском его оперения, а Лоуренс сказал, что в каждом цвете, даже в черном, содержатся все остальные. Их различал зоркий глаз художника. Лоуренс показал спутнику сияющую зелень среди черноты на голове птички и темно-фиолетовые перышки на шее.

– А теперь смотрите. – И он принялся насвистывать.

Удивительно, но скворец, не прекращая двигаться по тропе, начал вторить свисту. Форстер хохотал от души – он уже не помнил, когда последний раз так смеялся, – и был совершенно поражен, когда его спутник заставил птицу произнести «Тудл-пип!»[29]. Показалось, что в мире снова все хорошо, и Форстер понял, о чем раньше говорила леди Оттолайн: у Лоуренса чудесный дар чисто по-детски радоваться – не только большому, но и малому. Форстер расслабился и почувствовал, что в гостях безопасно. Точнее, чувствовал – до того момента, несколько часов спустя, когда они сели пить чай и маленькие сияющие мелочи жизни вдруг затмились.

В комнату вбежала Хильда. Она переступила порог и встала, держась за бока, словно зарезанная.

– Ох, мэм, – обратилась она к Фриде, сочтя себя не вправе беспокоить мужчин, – брата моего на войне убило!

Все трое сидящих за столом резко развернулись к ней. Фрида подалась вперед и заговорила: «Ох, милая…» – но Лоуренс тут же вскочил и протянул Хильде руки. Он отвел служанку на кухню, сделал ей сладкого чаю, скормил ею же только что испеченное печенье и все это время говорил утешительные слова.

Форстер и Фрида сидели в почтительном молчании, склонив голову и прислушиваясь к рыданиям Хильды. Чай и поджаренный хлеб остыли, нетронутые. Слушая, гость понял, что у Лоуренса удивительный дар нежности. Сам Форстер смог бы разве что уступить Хильде свой стул.

Час спустя, когда изгнанник вернулся к жене и гостю, тот заметил, что глаза у него красные. «Я бы всему человечеству шею свернул»107.

Назавтра Лоуренс работал у себя в комнате над «Радугой», Фрида на пианино играла Бетховена, а Форстер писал письма за длинным трапезным столом. «Лоуренсы мне нравятся, особенно он. Мы два часа гуляли по красивейшей местности между их жильем и замком Арундел, и Лоуренс рассказал мне все про свою семью – отец-пьяница, сестра вышла замуж за портного. Все очень весело и дружелюбно, с остановками, чтобы посмотреть на птиц, камыши»108.

Лоуренс вышел из комнаты как в тумане после тяжких трудов над книгой, которая обязана быть успешной. А чтобы книга была успешной, ее должны пропустить цензоры. А пропустят? Он понятия не имел. Он не умел читать, как читают цензоры, мыслить грубо, как они. Надо будет попросить любезную Виолу проверить книгу «на грязь», прежде чем отсылать ее.

Он упал на стул напротив Форстера и уставился сквозь окно гостиной в густеющие сумерки. К четырем уже темнело.

– Если я выдавлю из себя несколько убогих слов и они помогут другим людям сделаться живей и зорче, мне будет все равно, велик я или мал, богат или беден, помнят про меня или забыли.

Форстер поднял голову, слабо улыбнулся и продолжал писать. Лоуренс достал кусок меха из корзинки для рукоделия. Он шил Фриде зимнюю шапку на русский манер.

Взрыв случился вечером.

Фрида, не в силах умаслить мужа или переключить его гнев в другое русло, скрылась в комнате и слушала сквозь дверь, как он громит романы Форстера – которые, по удивительному совпадению, все до единого имелись в библиотеке «Бутс». С книг Лоуренс переключился на их автора109.

Почему он, Форстер, чурается страсти, интимной близости? Может, он до сих пор девственник? В тридцать шесть лет? Неудивительно, что его мужественность такая чахлая, унылая! Почему он не способен действовать? Почему прячется сам от себя? Почему не может взять себе женщину и пробиться к своему собственному первозданному, первобытному существу?

– А что-нибудь вам нравится в моей работе? – тихо спросил Форстер, возвращаясь к самой важной для себя теме. – Хоть что-нибудь?

– Фигура Леонарда Баста.

Форстер ждал. Лоуренс молчал. Форстер кивнул, взял свечу дрожащей рукой и удалился, не пожелав спокойной ночи.

– Почему ты не хочешь слушать, когда я говорю о тебе самом? – заорал ему вслед Лоуренс.

Дверь закрылась.

– Да! Иди! Иди в жопу, Форстер! А потом беги обратно в свое мелкое жалкое существование и попробуй наскрести в нем хоть какой-нибудь смысл! Посмотрим, так ли это просто, как ты зарабатываешь себе на жизнь – если это можно считать жизнью!

Наутро Форстер поднялся рано, еще до свету, раньше хозяев коттеджа. Хильда как раз пришла в Уинборн. Форстер помахал ей, и она смотрела, как он уходит. Небо было мягкого серого оттенка, луна как фонарь, залитые водой луга блестели. Форстер прошел четыре мили в полутьме, через сугробы на полях и проселки, затопленные по колено. Он никого не встретил, кроме пастуха, перегонявшего стадо чуть повыше, подальше от воды. Промокший писатель едва успел на поезд 8:20 до Лондона.

Этот визит выбил Форстера из колеи. В последующие годы они с Лоуренсом время от времени обменивались короткими письмами и открытками. Лоуренс даже снова приглашал его в гости, бодро, как ни в чем не бывало. Словно ничего важного не произошло в феврале 1915 года. Словно он не помнил.

Они больше не встретятся, но Форстер никогда не забудет скворца на прогулке, с которым так задушевно общался хозяин коттеджа; терпеливое обращение Лоуренса с Мэри, девочкой-фотографом; и бедную Хильду, осиротевшую и горюющую, в его недрогнувших объятиях.

v

16 февраля. Леди Синтия Асквит, невестка премьер-министра и первая английская красавица своего времени, была блондинкой с классическими чертами лица и широко поставленными умными глазами редкой бирюзовой синевы. С Лоуренсом она познакомилась два года назад в Маргите, на отдыхе у моря, когда