Нежность - Элисон Маклауд

Лоуренс проявил невероятную доброту к ее детям, в том числе Джону, старшему. Четырехлетний Джон, чрезвычайно необычный мальчик, мычал и рычал, как животное, бесконтрольно вопил во время семейных сборищ и на публике и, судя по всему, тревожил деда, премьер-министра, не меньше, чем война.

Муж леди Синтии, Герберт – в семье его называли Беб, – ушел на фронт, и она страдала в одиночестве. Лоуренс решил, что знает отличное средство. «Значит, я встречу поезд двенадцать десять на станции в Пулборо, и мы пойдем пешком, разве что разверзнутся хляби небесные или прибежит мальчик с телеграммой». Лоуренс прошел четыре мили до Пулборо и встретил поезд, как обещал.

Для фото выстроились леди Синтия, Лоуренс, Фрида, Моника и – по настоянию Мэри – Артур. Они стоят в ряд перед сверкающим надраенным автомобилем Уилфрида Мейнелла. Леди Синтия приоткрыла губы и смотрит в голубую даль, непорочно флиртуя с теми, кто через годы увидит этот снимок.

Фрида обнимает за талию печальную Монику, будто одновременно поддерживая ее и заставляя улыбаться. Вопреки собственным первоначальным ожиданиям, Лоуренсы привязались к Монике. Она оказалась чувствительной, небанально мыслящей женщиной, беспристрастным взглядом наблюдателя видящей себя и других. На фотографии она робко поднимает взгляд в объектив. Изгнанник отвернулся в сторону, заслушавшись черного дрозда. Птица заливается вовсю, прочищая свисток, заржавевший за зиму. Фрида тычет мужа локтем под ребра, он морщится, и, по ее предложению, на счет «три» все, кроме Артура, хором восклицают: «Му-у-у!»

Мэри тянет спуск.

За кадром. Позже, в тот же день, в Чичестере, близлежащем городке с рынком и кафедральным собором, они видели солдат в форме – много, может быть сотню. Солдаты сидели, смеялись и курили у креста на рыночной площади. Они ждали отправки на фронт, и Лоуренс мог себе представить – даже слишком хорошо, – что именно, какие ужасы там ожидают.

Моника, Фрида и леди Синтия пошли по магазинам смотреть наряды, хотя леди уже успела признаться Лоуренсу, что у нее с деньгами туго, как и у него самого. Она попросила его каждый раз стоять на страже у магазина, ведь «нельзя, чтобы ее поймали за покупкой готового платья».

– Она меня слегка утомляет, – вполголоса сказал он Монике и Фриде, которые вместе с ним ждали на улице у лучшего в городке магазина мод. «Пип-пип!» – окликнул он гостью, поторапливая, насколько хватало духу.

Фрида была склонна с ним согласиться:

– Она очень милая, но… Мне ее жаль. Она бедна чувствами.

Однако Фриде хватало сметки, чтобы понять: зато невестка премьер-министра не бедна связями. И прежде чем леди Синтия отбыла из «Колонии» – в автомобиле, посланном с Даунинг-стрит, чтобы обеспечить безопасное возвращение, – Фрида сжала руку леди и заставила пообещать, что та снова навестит их «очень-очень скоро!»110.

17 февраля. Следующим в гости приехал Джон Миддлтон Мёрри, молодой писатель, редактор и любовник Кэтрин Мэнсфилд. Соломенный вдовец – его возлюбленная отбыла на континент, и Джек «невыразимо» страдал. Он прибыл в Пулборо уже в темноте, проковылял всю дорогу по воде и тем же вечером свалился в холодном поту с гнойным тонзиллитом.

Изгнанник оказался отличной сестрой милосердия. Он живо взялся за дело и растер приятеля камфорным маслом. Несколько лет спустя Джек найдет подробное описание этой сцены в романе «Флейта Аарона». Он массировал медленными, точными, упорными движениями, бездумно, точно в трансе священного танца. Он растер все ниже пояса – живот, ягодицы, бедра, колени, дальше вниз до самых пят, так что все тело согрелось и засветилось, блестя камфорным маслом, каждая клеточка. Под конец он, уже почти без сил, мимоходом потер пальцы ног111.

Описание было правдиво – настолько правдиво, что Мёрри не смог читать дальше. Он тогда и впрямь светился. Они оба светились, и их дружба стала теплее и ближе – в тот миг, когда он так всецело зависел от Лоуренса.

Однако назавтра, стоило Джеку объявить, что «кризис миновал», хозяин-сиделка принялся, по выражению гостя, «распинать» его – и за невнимание к возлюбленной, Кэтрин, и за ее неверность (Джек признался, что Кэтрин прямо сейчас изменяет ему в Париже). Когда Мёрри грустно сравнил интрижку Кэтрин с постоянной неверностью Фриды, Лоуренс рассердился: измены Фриды – ненастоящие, поскольку «ничего для нее не значат».

Мёрри ехидно скривил губы.

– И что ты этим хочешь сказать? – осведомился изгнанник.

– Пора уже тебе самому развлечься чем-нибудь незначащим.

– Это не для меня. – Здесь он раздает советы, а не наоборот.

– Ты не испытываешь соблазна?

– Я счастливо женатый пуританин, живу по указке своей совести, а не на поводу у своих похотей. – А главное, он знал: Фрида этого не потерпит, она скора на ревность.

На той же неделе двое друзей пошли в пеший поход – вверх по склону холма Рэкхэм-Хилл, в Даунс. Первоцветы сияли, дрожа на весеннем ветру и мерцая, как свечи, в послеполуденном унылом ненастье.

Фрида тем временем слегла. Она объявила, надувшись, что подхватила простуду от Джека, но на самом деле была глубоко обижена: муж снова взъярился на нее – чудовищная, пугающая сцена. Он швырнул в стену две тарелки. Фрида в ответ бросила туристический ботинок Джека и случайно попала мужу в голову. Мёрри показалось, что Лоуренс внезапно потерял рассудок, не меньше; обернулся бессвязно бредящим демоном. Вся его внешность, манера держаться странно изменилась.

Гость кинулся – расцепить гневную, рыдающую пару, – но тщетно. Лишь когда пришла Хильда – готовить ужин, – Лоуренс склонил голову и выбежал мимо служанки, в дверь, в ошеломляющий холод ночи.

В том же месяце леди Оттолайн приехала снова, на сей раз с любовником, Бертраном Расселом, философом, сыном графа Рассела. Он очень добрый, решил Лоуренс. Держится с достоинством. Ужасно уродливый. Честное, открытое лицо, пристальный искренний взгляд. Слабый подбородок и необычная форма головы – словно сзади добавили места для дополнительных мозгов. По слухам, умник. Гений математики.

На фотографии, сделанной Мэри, Рассел держит камень – кусок известняка, из тех, что фермеры выворачивают плугами на здешних полях, – и чертит знак бесконечности на двери гаража Моники, где стоит ее машина. Рисунок Рассела плохо различим на фото, но видно, что он занимает собой почти всю дверь.

Моника вышла посмотреть на собравшихся и слабо улыбнулась. Нет, ответила она на просьбу дочери, она не намерена позировать.

Изгнанник – до этого момента сторонний свидетель – виднеется на краю кадра синекдохой самого себя: штанины и ботинки.

Потом, на кухне, Рассел посасывал трубку и кивал, пока Лоуренс варил на плите похлебку. Они непринужденно болтали сквозь облако пара из кастрюли. Изгнанник говорил о концепции