Нежность - Элисон Маклауд

«древней конституции» и «уравнителях», о Блейке, его радикальном гимне «Иерусалим» и «стрелах страсти»112, о том, как Блейка вылепила нонконформистская церковь, о толпаддлских мучениках, которых помиловал весьма ясно мыслящий человек, дед самого Рассела, ставший министром внутренних дел страны через два года после того, как толпаддлцам вынесли несоразмерно жестокий приговор. Рассел кивал и вспоминал доброго старика из своего детства. У деда были жесткие усы, и он держал для внука мятные конфеты в старой табакерке.

Изгнанник рассказал, что до сих пор держится за традицию и дух британского радикализма, идеологию свободнорожденных людей, общего права и общинной земли. Это все, что у нас есть, заметил он. Нетипично для себя, он умерял страсть, звучащую в голосе, – возможно, так подействовала тихая серьезность Рассела. Искупление, сказал изгнанник, сначала следует помыслить. Исцеление не родится из ужаса. Сломанная страна может только ломаться дальше и тогда останется вечной добычей ловчил, жадных заводчиков и хищников-политиканов. Лишь словами – честными, сострадательными словами, уважительными беседами – можно начать собирать обломки в целое.

Рассел попробовал похлебку с краю лоуренсовской ложки и кивнул. Он признался, что сам – пацифист. «На войне не бывает победителей, бывают только выжившие». Он подозревает, что за ним следит МИ5, и боится, что Тринити-колледж подвергнет его «отлучению» за пацифистские взгляды. В ту ночь, перед сном, Рассел признался леди Оттолайн: «Мне кажется, беседа с Лоуренсом помогает многое понять».

Джека Мёрри отрядили в гостиную, за длинный стол, развлекать дам. Он сидел, старательно пряча зависть: такие восхищенные похвалы расточала леди Оттолайн отсутствующему Лоуренсу. Ведь он, Джек, между прочим, тоже неплохой писатель! Одновременно он подслушивал кухонный tête-à-tête[30], ревнуя Лоуренса к новой tête[31], Бертрану Расселу. И продолжал мучиться из-за бегства Кэтрин к французскому любовнику.

Пока Джек Мёрри страдал от невнимания леди Оттолайн и Лоуренса, Фрида жаждала внимания Джека – молодого красавчика с глубоко посаженными глазами, правильными чертами лица и поразительно темными волосами, выступающими клинышком на лбу. Придет день, когда Джек всецело устремит свое внимание на Фриду, но в тот вечер он ее игнорировал – насколько допустимо правилами хорошего тона – и вообще, похоже, оживал лишь тогда, когда к нему обращалась Оттолайн.

Фрида надулась. Между прочим, она, Фрида фон Рихтгофен, тоже дворянского рода! Она злилась на Оттолайн, при этом втайне, про себя, лелея жгучую надежду, что гостья, одна из знатнейших дам Англии, поможет ей, сестре по благородной крови, воссоединиться с детьми, с которыми ее жестоко разлучил бывший муж, профессор. Такая несправедливость окончательно уничтожила Фриду, и она принялась рыдать за столом. И еще она завидовала жемчугам гостьи.

Оттолайн, в свою очередь, обещала только сделать что может – написать профессору Уикли письмо в защиту Фриды. Про себя она при этом думала: когда же наконец Рассел оторвется от варки супа и придет ее спасти?

Но ее надежды пошли прахом, когда Фрида захлопала в ладоши:

– Оттолайн, вы, должно быть, считаете меня ужасной хозяйкой – и совершенно справедливо. Вы с Расселом обязаны остаться на ночь! – Оттолайн побелела; Фрида продолжала: – Так вы сможете никуда не торопиться и насладиться ужином, не беспокоясь о том, что вам предстоит долгий путь.

Конечно, следовало соблюсти внешние приличия, иллюзию которых поддерживали все собравшиеся: а именно что Рассел не спит с леди О., поскольку он женат, а она замужем.

– Мёрри, ложитесь с нами, – распорядилась Фрида. – Оттолайн, вы займете ту комнату, где спали в прошлый раз, нашу лучшую, а Рассел – комнату Джека. Джек не будет возражать.

Она взглянула на Джека. Он издал какой-то утробный запинающийся звук.

– У нас с Лоренцо двуспальная кровать, а Лоренцо такой худой, что и места почти не занимает, – успокоила она.

Леди Оттолайн припомнила ледяную бессонницу недавней ночи и мокриц в ванной. И отказалась – «аристократически», то есть без объяснений и извинений. Вопрос был закрыт.

На призрачном фото, сделанном Мэри, Джек Мёрри и изгнанник кладут зеленый линолеум в длинной гостиной бывшего хлева, в потоке утреннего света. Рулон линолеума повалили набок, он больше не пальма. Мужчины переживают высший миг довольства жизнью, душевной близости – и размытости тоже. Мэри все время жалуется, что они не желают замереть перед объективом. У них закатаны рукава. Джек режет линолеум, а изгнанник, стоя на коленях, приколачивает куски на место. Рука высоко поднята, за ухом торчит карандаш.

Слова, которыми, судя по всему, Джон Миддлтон Мёрри в основном и запомнился человечеству, еще не написаны. Сейчас, когда он раскатывает рулон, та критическая статья еще немыслима – как и взрывная, подрывная книга, которой она посвящена, как и драма в зале суда, где словами Мёрри воспользуются для атаки на последний роман его бывшего друга. К моменту этой отвратительной сцены оба будут уже мертвы, но их слова продолжат сражение.

Сейчас, в Грейтэме, до того дня осталось сорок пять лет, но реальность пориста. Время просачивается насквозь. У Мэри в видоискателе Джек строит злодейское лицо, полосуя линолеум. Словно он – сам Джек-потрошитель. А рядом Лоуренс прячет смех в аккуратный треугольник бороды, и глаза его сияют.

Вдвоем они приколотили на место новый пол за одно победоносное утро. Назавтра Мёрри отбыл, едва рассвело, даже не попрощавшись ни с кем. Чем вызвано такое внезапное бегство?

Поезд Кэтрин Мэнсфилд прибывает на вокзал Виктория в восемь утра, и брошенный любовник твердо намерен ждать на перроне, чтобы смягчить ее сердце.

Изгнанник был безутешен. Джек уехал, уехал. Помчался обратно к Кэтрин, как побитый пес.

Поутру в дверь постучали. Изгнанник вскочил: Джек передумал! Но нет, то была всего лишь Мэри. Она сказала, что должна упражняться в чистописании, чтобы подготовиться к урокам Лоуренса, которые начнутся «скоро». Нет, сказал он, не скоро, только в мае. Но она переступила порог, проплыла мимо, высоко неся темноволосую голову. Потом подняла взгляд на изгнанника, сторожко вглядываясь в его лицо, и налила себе чашку их утреннего чаю.

Правду сказать, несмотря на всю мрачность, одолевшую Лоуренса, он был рад приходу девочки. Должно быть, Моника, мать, отправила ее в хлев, чтобы выкроить себе час-другой покоя: по утрам Моника всегда оживала очень медленно.

Он уселся вместе с девочкой за длинный обеденный стол и задал ей урок, выписывать строчку: «Джек Мёрри нехороший мальчик, потому что не остался у нас надолго. Джек Мёрри нехороший мальчик, потому что не остался у нас надолго»113. Он диктовал это предложение снова и снова. Мэри исписала страницу и начала другую. Лоуренс уже сбился со счета, а Мэри испачкала ребро