Модернизация: от Елизаветы Тюдор до Егора Гайдара - Отар Маргания

Революция Мэйдзи состояла прежде всего в постепенном снятии ограничений, накладывавшихся на общение народов. Развивалась торговля, возрастал зарубежный спрос на японские товары, и это стимулировало рост производства, изменение его специализации. Разведение шелковичных червей в эпоху Мэйдзи и современное производство электроники для всего мира имеют в принципе одну и ту же основу — широкую интеграцию Японии в мировое хозяйство.

В страну хлынули зарубежные книги. Переводы издавались невиданными для Европы тиражами. Сами японцы стали ездить за рубеж на учебу. Словом, началось интенсивное перенимание западной культуры.

Правда, наряду с открытием страны приходилось еще и заниматься ее объединением, поскольку при сегунах Япония фактически оставалась раздробленной. В том числе в экономическом плане. Эпоха Мэйдзи ввела единую денежную систему, устранила ограничения, накладываемые ранее на передвижение людей, на развертывание внутренней торговли и на куплю-продажу сельхозугодий. Утвердилась крестьянская собственность на землю. В рыночных условиях сельское хозяйство стало значительно эффективнее. Соответственно, производство риса возросло многократно. Люди стали лучше питаться.

«Экономическое чудо» происходило в стране, где еще пару десятилетий назад самураи гордились своей неспособностью различать номинал монет. Как могли возникнуть такие успехи у людей, вроде бы не приспособленных к ведению бизнеса на манер европейцев? Есть ли в этом заслуга Мэйдзи?

Вряд ли. Реформы могут освободить скованный потенциал народа, но не сформировать его склонности. Последние формируются веками под воздействием ментальных изменений. И если в эпоху Мэйдзи страна сделала уникальный рывок вперед, значит, японцы уже обладали к тому времени уникальным потенциалом.

Националисты, естественно, в таком случае говорят об особой великой расе, об особом великом духе или об избранном богом народе. Применительно к Японии речь шла чаще всего о том, что величие порождается благосклонностью небес к божественной императорской династии — единственной такой во всем мире.

Однако если спуститься с неба на землю, то можно обратить внимание на реформацию конфуцианской идеологии, произошедшую еще в Японии XVIII века. Конфуцианство стало с тех пор ориентировано не только на великие деяния «благородных мужей», осуществляемые в рамках государственной службы, но и на всякую практическую деятельность. И как только Мэйдзи открыл для этой деятельности ворота, так сразу японцы оказались успешными и предприимчивыми.

Япония стала вызывать в мире все более широкий интерес. К Муцухито зачастили высокие гости. Заплыл как-то раз великий князь Александр Михайлович. Пожил на российской военно-морской базе, нашел себе подружку из Нагасаки, научился у нее местным выражениям. А через некоторое время по приказу царя отправился представляться императору в Токио.

На торжественном банкете решил продемонстрировать свое знание языка. Двор чуть ли не покатился со смеху. Язык, воспринятый от портовой девицы, был японским… но в то же время и не совсем японским. Русский устный от русского матерного великий князь, наверное, хорошо отличал, а вот в Японии — нарвался.

То особое место, которое занимал в японском обществе император, определяло и его важнейшие функции. «Мэйдзи присутствовал на большинстве совещаний, — отмечает А. Мещеряков, — но его мнение остается для нас загадкой. Его роль заключалась не в том, чтобы иметь свое мнение, а в том, чтобы освящать любое решение своим присутствием».

А кроме этого, Муцухито должен был еще и заражать людей личным примером, дабы подвигнуть народ на принятие новшеств. Для русского или француза такой пример, возможно, не слишком много бы значил. Западный человек в своих поисках либо стремится почувствовать выгоду, либо гонится за светлой мечтой. Но для японца подражание столь великой фигуре, как император, стало поведением совершенно естественным.

В один прекрасный день Муцухито явился пред очи страны с элегантной бородкой и в чисто европейском костюме, похожем на офицерский. «Отец и мать народа», как порой его официально именовали, напоминал в нем то ли венгерского гусара, то ли циркового артиста. Для восточного общества все это выглядело странно, но зато сей оригинальный шаг высочайшего переодевания явно стимулировал японцев к расставанию с традиционными нарядами и к активной трансформации своего внешнего облика в нужную реформаторам сторону.

Не отставала от своего супруга и императрица. Как-то раз эта почтенная женщина рискнула появиться перед публикой с белыми зубами и натуральными бровями. Смелость данного шага можно понять, лишь приняв во внимание тот факт, что дама высшего света в дореформенной Японии должна была чернить зубы и сбривать брови, рисуя вместо них на лбу короткие черточки. Недопустимая ранее естественность нового облика «первой леди» шокировала японок, но в то же время заставляла энергично отходить от стандартов вековой давности.

Через несколько лет после этого император сам опубликовал в женском журнале статью, где выражал мнение относительно одеяний прекрасных дам. Он настоятельно советовал изменить их на европейский лад, но при этом — дабы не страдал отечественный производитель — использовать изготовленные в Японии ткани. Этот совет японки восприняли как прямое указание. Хотя полностью от удобных, просторных кимоно они не отказались, мода, приходящая с запада, стала все больше и больше приниматься во внимание.

Вообще, надо сказать, что вопрос надлежащего прикрытия японского тела занимал особое место в реформаторской деятельности эпохи Мэйдзи. В жаркую погоду достойные местные джентльмены имели обыкновение прогуливаться по токийским улицам чуть ли не в том, в чем их японская мать родила (прикрываясь лишь набедренной повязкой). Правительство оказалось серьезно обеспокоено формированием мнения иностранцев по поводу излишней обнаженности императорских подданных. «Если мы не избавимся от этого безобразного обычая, он бросит тень на наш народ», — констатировали власти и запретили демонстрировать места, обычно прикрываемые на Западе.

Рекомендации свыше касались всего, чего только возможно, — даже питания. Привыкшее к рису и рыбе общество с подозрением глядело на мясо. Но среди образованной публики быстро приобретало популярность мнение, что успехи стран запада во многом проистекают из их мясного рациона. И вот когда император попробовал и оценил вкус говядины, всем вдруг захотелось сделать то же самое. А картофель стал активно выращиваться на грядках лишь после специального правительственного постановления, посвященного этой культуре.

Но, пожалуй, наибольшую известность среди всех назидательных действий императора получил рескрипт, который, пользуясь позднейшим выражением Аркадия Райкина, можно было бы назвать «Ученье — свет, а неученых — тьма». Муцухито обращал внимание подданных на то, что знание — сила, а невежество — причина многих несчастий. Хотя школы существуют уже несколько лет, простые люди особо не рвутся к образованию. И это плохо. Образование, согласно замыслу императора, должно было стать принадлежностью не только высшего общества, но всего народа.