Муля, не нервируй... Книга 2 - А. Фонд

class="p1">– Согласен, – вздохнул я, – но дело сделано. И я уверен на сто процентов, что гримёру будет дан приказ нагримировать вас так, чтобы все сразу поняли, что вам совсем не тридцать. И даже не сорок.

– Я буду сама гримироваться, – решительно сказала Фаина Георгиевна.

– А как же пластика? – покачал головой я, – женщина в тридцать и за пятьдесят двигается по-разному. И что теперь делать?

– Муля, не нервируй меня! – Вдруг хихикнула Злая Фуфа и добавила. – Кажется, я придумала, как отомстить Глориозову!

Глава 17

Я не знаю, за что люди так любят свадьбы? Мне кажется, свадьбу нужно пережить, как засуху, как нашествие саранчи на злаковые культуры, как извержение вулкана или торнадо. Примерно так я рассуждал, обречённо поправляя галстук перед зеркалом.

Мда, вид у Мули не так, чтобы аполлонистый, но хоть свирепого хомяка я уже не напоминал. Ежедневные пробежки по утрам и подтягивания на турнике в соседском дворе творят чудеса. А, может, быть, играет свою роль ещё и то, что организм у Мули молодой и обменные процессы идут в этом возрасте довольно быстро. Как бы то ни было, но скоро придётся костюмчик покупать на размер поменьше. Что радует.

В коридоре нашей коммуналки царили кавардак и суета, поэтому я туда особо и не спешил. И хоть сердобольные соседи уже трижды колотили в дверь по какой-то там срочной надобности, я затаился и не открывал. Потому что первый раз по наивности открыл. Им, оказывается, понадобилась верёвка. Я сильно удивился. Как выяснилось, решили привязать куклу к машине соседа. Пояснение: на машине Печкин с невестой Ложкиной должны были ехать в ЗАГС, расписываться. Остальные соседи планировали пройтись пешком, благо ЗАГС находился всего-то через одну улицу (хоть и по лужам), а если идти дворами, то свадебный кортеж мы явно обгоним.

Почему верёвка должна быть у меня, я так и не понял. Отбился с трудом. Белла с Полиной Харитоновной выход нашли быстро – привязали куклу порванной на ленты марлей. А я после этого больше не открывал. Но это было ещё утрам, а так я уже успел сбегать на работу, показался Козляткину. Сказал, что иду в театр, а сам отправился в ЗАГС (чтобы не отпрашиваться и не брать отгул). Хорошо, что обе церемонии расписывания у Печкиных-Ложкиных и у Бубновых-Сазоновых шли одна за другой, ноздря-в-ноздрю, причём в одном и том же ЗАГСе.

В общем, прячься, не прячься, а на роспись идти надо.

Я взял себя в руки, перестал партизанить и мужественно шагнул навстречу свадебному хаосу.

И понеслось.

Но здесь следует отметить, что я сперва вышел в коридор и увидел, как из чуланчика Герасима выглянул Гришка. Завидев меня, он махнул рукой:

– Муля, бегом сюда! Только тихо!

Я торопливо юркнул в чулан.

В чулане Герасима я был впервые. Узкая тесная комнатушка, больше похожая на келью или тюремную камеру, вместо окна – слуховое окошко. Здесь места хватало только для кровати и сколоченной из досок узкой тумбы у изголовья. Одежду Герасим вешал на вбитых почти под потолком длинных жердинах.

И вот на этой накрытой тряпьём кровати сидел Жасминов в смокинге, белой рубашке и с бабочкой, Гришка в новом пиджаке и жилете, и Герасим, который был одет, как обычно.

А на тумбочке, на газете «Правда», стояла бутылка самогона и кое-какая нехитрая снедь (что удалось утянуть со стола).

– Наливай! – свирепо велел Гришка.

– Нет, я пить не буду, – начал отнекиваться я. Неохота было приходить в ЗАГС поддатым. Там ещё коллеги Модеста Фёдоровича будут. Неудобно же.

Но Гришка даже слушать не стал:

– На тебе лица нет, Муля, – строго сказал он, – я тебя не пить заставляю, а как лекарство. От одной рюмочки не опьянеешь, зато крыситься на весь белый свет перестанешь. Это же праздник! Орфей, наливай ему до краёв, я сказал.

Я выпил. А потом ещё… раза два.

И мир раскрасился во все цвета радуги, заиграл новыми красками. Так что в ЗАГС я уже шел в совершенно другом настроении.

Этот апрельский денёк беззаботно звенел трамвайными проводами над широким проспектом, даже не подозревая, что сегодня целых четыре хороших советских человека добровольно обменяют свободу на брак. Хоть и было сыровато после ночного дождя, но дышалось по-весеннему легко. Я, стиснутый праздничной одеждой, словно мумия Тутанхамона, в новом, специально по случаю сшитом коричневом костюме-«полуторке», стоял у здания ЗАГСа и рассеянно рассматривал гипсовые венки, которые на фасаде капитально так облупились, а красный флаг над входом совсем выцвел (в послевоенное время всё финансирование шло на то, чтобы накормить людей и восстановить страну после разрухи, а всё остальное оставалось на потом).

В вестибюле пахло нафталином и одеколоном фабрики «Новая заря». На мраморной лестнице, под портретом скептически улыбающегося Сталина, два потока гостей смешивались, словно течения в Саргассовом море. Слева находились гости будущей четы Печкиных: соседи из коммуналки и из нашего двора, а также некоторые артисты из театра Глориозова. Я узнал корпулентную актрису в палантине из кролика, седоусого гримера, который зажал под мышкой коробку конфет, и, неожиданно – приму Леонтину в кокетливой шляпке. Справа интеллигентно толпились сотрудники НИИ физколлоидной химии: мужчины в роговых очках и костюмах, строгие женщины с широкими бровями, в платьях из бязи, и с портфелями вместо сумок.

Зажатый между гостями, я ловил лишь обрывки фраз:

– Ты слышала, Модест Фёдорович женится на своей аспирантке? Говорят, она на двадцать лет моложе… Он ей диссертацию пишет!

– Какой кошмар, она что, в положении?

– А Печкин-то! Вчера в «Скоморохе Памфалоне» так кликушествовал, зрители в восторге. А одну старушку даже валерьянкой потом отпаивали.

– Кто бы подумал, этот Печкин, такой себе бездарь, а сама Раневская тамадой, говорят, у него будет…

Мда, люди никогда не меняются, во все времена. И при коммунизме, и при капитализме – одно и то же.

Регистрационный зал №1, где ждали Печкина и Ложкину, был обильно украшен бумажными гирляндами и плакатом «Мир! Труд! Май!», который повесили прямо на шторы с ламбрекенами цвета «чайная роза» (или же забыли снять). В зале №2, предназначенном для Модеста Фёдоровича и Машеньки, на