На стороне ребенка - Франсуаза Дольто

В наших индустриальных обществах, что бы мы об этом ни думали, по-прежнему свирепствует культ размытого чувства вины. Наши дети от нас ускользают якобы потому, что их у нас похищают то дурные товарищи, то никчемные вещи, которые мы сами даем им в руки. Эта слепота мешает нам признать то, что мы думаем на самом деле: они погибают, потому что мы не умеем их любить и доверять молодости.

Независимо от типа общества и системы воспитания человек вновь и вновь попадает в одну и ту же ловушку, путая чувство вины с чувством ответственности. Эту путаницу закрепляет двусмысленный язык: человеческое естество одновременно и чисто и нечисто, дикарь добр и опасен. Акт познания – и победа и грех.

Психоанализ призван играть важную роль в обществе получателей социальных пособий, в мире, который во имя так называемой науки изгоняет святыни – источник любви и надежды.

Бессознательное соответствует тайне бытия, непознаваемому, невыразимому. Мы отворачиваемся от этого; точно так же мы убегаем от святыни, потому что боимся. По ту и эту сторону реальности лежит неведомое Реальное.

Для фармацевтических лабораторий больные, излеченные их лекарствами, – не более чем регистрационные номера: Р., 64 года; С., 39 лет; Т., 25 лет и т. д., короче, тела двуногих млекопитающих, а не индивидуумы, обладающие личной и неповторимой историей, связанной с их отцом и матерью. Медицина, уподобляющая себя технике, утверждает: «Такой-то больной демонстрирует патологическое поведение, потому что у него в организме имеется дефицит кальция и калия. Так, дадим ему химическое лекарство, оно возместит то, чего ему недостает». На самом деле болезнь неотделима от взаимодействия между соматикой и психикой, которая вызывает биохимический дефицит, создающий временную потребность в определенном микроэлементе для обмена веществ.

Те, кто любит прописывать лекарства, часто лечат в человеке только млекопитающее; и даже если они этого не делают, то, составляя отчет о проведенном лечении, не берут в расчет отношений пациент – врач: это выглядит ненаучно. Неужели человеческая наука в самом деле не может не рассматривать пациентов как млекопитающих?

Голод в мире, война, эксплуатация рабочих, проституция, наркобизнес и прочее беспокоят самых уважаемых людей; но тяжелее всего эти бедствия терзают именно детей. Люди собирают пожертвования, взывают к правам человека, учреждают Год ребенка. Добрые дела, правильные речи, все проливают слезу и вносят свою лепту, обличают истязателей детей, минотавров нашего века, людоедов-технократов…

Граница между детьми обеспеченными и обездоленными, балованными и нуждающимися – произвольна и обманчива. За ней трудно разглядеть защитные реакции общества. Исследуем общий знаменатель детства: ни с тем, кто хорошо питается, ни с тем, кто живет в трудных квартирных условиях, ни со школьником, ни с маленьким победителем, ни с маленьким рабом не обращаются как с личностью. Судьба, уготованная детям, зависит от позиции взрослых. Борьба за дело детей не принесет серьезных плодов, пока всему обществу не будет поставлен диагноз, который заключается в том, что оно с самого рождения ребенка бессознательно отказывается видеть в нем личность, по отношению к которой каждый должен вести себя так, как хотел бы, чтобы другие вели себя с ним самим.

Жестокое обращение, сексуальные извращения, рабство, недоедание, развод, школьные неудачи, детские болезни стали темами литературы. Более редки исследования тайны детства, того неизвестного, что в нем заключено: потенциала, эмоциональной нагрузки, интимных отношений с силами природы, медиумического дара передачи мыслей.

На протяжении веков в представлениях о ребенке гораздо больший упор делается на его незрелость, чем на его потенциал, присущие ему способности, его прирожденный гений. Той же предвзятостью страдает и научный подход к детству.

Взрослому обществу трудно рассматривать детство со всеми присущими ему свойствами, не прибегая к критериям экономического порядка, таким как производительность, рентабельность. Рассуждают о том, как обучить будущего человека, как подготовить его к производству. Всякий раз, когда мы занимаемся креативными возможностями ребенка, мы ждем от него какой-либо художественной или научной продукции; если отказываемся видеть в нем невинное и легковесное существо, то подходим к нему как к разумному карлику, маленькому взрослому, чудо-ребенку. Его креативность признаётся только в том случае, если приносит пользу миру взрослых.

В этом смысле креативность – художественного или научного порядка – присуща скорее не ребенку младше десяти лет, а подростку в переломном возрасте, сублимирующему свою неуравновешенность и отталкивающемуся от своего непосредственного окружения. Напротив, первые десять – двенадцать лет жизни соответствуют полному расцвету непосредственности. Ребенок способен на самые разные выдумки: и в будничной жизни, и в языке его изобретательность постоянно бьет ключом. Но это совсем не то что изобретательность в области искусства или научных изысканий. Современные воспитатели путают креативность и непосредственность. Ребенку присуща именно непосредственность, она помогает ему проявить его дарование, но это еще не делает его маленьким гением. Ни артистом, ни художником, ни великим ученым. Его дар – это гений свободы, которым обладают решительно все дети на свете, если их не вовлекают в преждевременное соперничество.

Каким образом можно обнаружить истинные способности к восприятию, чувства, знания ребенка младше десяти лет? С помощью тестов? В беседе? Ребенок в этом возрасте приспосабливает свои ответы к желаниям взрослого, он или подражает ему сознательно, или подчиняется бессознательной мимикрии. Его собеседники декодируют его язык, исходя из своих собственных критериев, ориентиров и эталонов. Они устанавливают контроль над ребенком, любой ценой стремясь обнаружить в нем какое-нибудь дарование, отклонение, пытаясь определить роль, которую он мог бы играть в обществе. Он оценивается, исходя из его возможностей вписаться в общество.

Если смысл детства не только в том, что оно сложный и необходимый переход, если оно не только время инициации и ученичества – на что оно годится? С точки зрения экономиста и социолога – ни на что. А между тем оно может дать нечто незаменимое.

Показатель: ребенок ориентируется в мифологии как рыба в воде. Он бесконечно ее воссоздает. Это его первоначальный язык. Мифология обогащает и населяет его воображение. Сон наяву. Путешествие, высвобождающее его из границ тела с его сиюминутным размером. Может быть, ребенок – наш посредник в отношениях с реальностью. Он напрямую связан с самой главной реальностью, которую мы, взрослые, воспринимаем лишь в искаженном виде через метафоры и символы с помощью системы условностей.

Воспринимает ли ребенок реальность нашей реальности? Это не просто гипотеза. В первые месяцы жизни он не способен к рефлексии, но в процессе становления его разум начинает отражаться вовне. Если прибегнуть к метафоре, разум – как свет, освещение мира, которое каждый носит в себе. Отразить свой разум вовне? Для этого нужен объект. Кроме того, ребенок может излучать свой разум, а может и держать его под спудом, если из-за своего разума оказывается жертвой представлений о нем других людей. В самом деле именно дети с преждевременным развитием интеллекта – в случаях, если об этом никто не подозревает, то есть если их не признают ценными собеседниками, за неимением речевых объектов, поверхностных и тонких сенсорных связей, стимулирующих привязанности и общение, звуков, форм, слов, музыки, игрушек, движений, – через несколько месяцев начинают казаться отсталыми, аутичными, невротичными. Их символическая функция – язык сердца – не вписалась в телесное взаимодействие, необходимое для физического выживания.