Убивая Еву: это случится не завтра - Люк Дженнингс

В этом нет никакого смысла. В понедельник она попросту встретится с Ричардом Эдвардсом и сознается в том, в чем уже созналась себе самой, – эта работа ей не по зубам. Скажет, что уходит из офиса на Гудж-стрит, из МИ-6, что ей надоел весь этот жуткий токсичный бардак и что она хочет вернуть назад свою жизнь.

В аэропорту Лондон-Сити Ева отправляет Ричарду зашифрованную эсэмэску, что она вернулась, садится в метро и едет домой. Батарейка в телефоне сдыхает, сама Ева тоже еле жива – от голода. Как будет прекрасно, если Нико сейчас дома, а еще лучше, если он что-нибудь готовит, предварительно откупорив бутылочку. На станции Финчли-роуд она волочет свой чемодан к выходу. Асфальт блестит от дождя, и Ева, наклонив голову, почти бежит сквозь подсвеченную тьму. Сворачивает на свою улицу – колеса чемодана жужжат и скользят – и в паре машин от дома видит припаркованный фургон без опознавательных знаков: пожалуй, впервые она по-настоящему признательна за слежку.

Заметив, что свет в квартире не горит, Ева замедляет шаг. Внутри воздух прохладен и неподвижен, словно здесь уже давно никого не было. На кухонном столе придавленная вазой с вянущими белыми розами лежит записка – слова еле различимы под опавшими лепестками.

Ева пробегает глазами записку, потом возвращается к двери и запирает ее на два оборота. Оперативный обыск кухни выявляет банку томатного супа, три раскисшие самсы в промасленном пакете и просроченный черничный йогурт. Пока суп разогревается в микроволновке, она схомячивает йогурт с самсой. Словно в упрек Евиной обычной неряшливости Нико оставил квартиру в безупречном порядке. В спальне кровать заправлена, жалюзи опущены. Ева было движется к ванной, но передумывает: от усталости отказывают даже мозги, какие уж там гигиенические процедуры. Она ставит телефон на зарядку, вынимает из прикроватного столика свой «глок» и кладет его под подушку. Затем стаскивает с себя одежду, бросает ее грудой на пол, забирается в кровать и отключается.

Просыпается она примерно в половине десятого от жужжания факса, который завела себе по настоянию Ричарда – это, мол, безопаснее, чем шифрованная электронная почта. Из факса выползает наспех написанное от руки приглашение на частный просмотр в арт-галерее (Чисвик, запад Лондона), где начиная с полудня жена Ричарда Аманда будет выставлять свои картины и рисунки. «Если есть время, приходи, поболтаем», – написано в конце.

До Чисвика добираться не меньше часа, и нельзя сказать, чтобы у Евы было настроение путешествовать через весь город, но это возможность сообщить Ричарду о своем решении на нейтральной территории. «Там и увидимся», – пишет она в ответ, лезет обратно в кровать и зарывается в простыни, чтобы поспать еще хоть часок. Страх, как она теперь понимает, – вещь не постоянная. Он приходит и уходит, он в любой момент может лягнуть тебя с парализующей внезапностью, а затем отступить, словно отлив, к той точке, где ты его еще не ощущаешь. В постели он принимает форму нервозной дрожи – в достаточной степени, чтобы прогнать сон.

Голод пересиливает всё, и Ева натягивает на себя спортивный костюм, бросает в сумку «глок» и отправляется завтракать в кафе «Торино» на Финчли-роуд. А Ричардовы наблюдатели точно знают свое дело? А если не знают и Еве суждено погибнуть от рук какой-нибудь торпеды, то пусть лучше это случится, когда внутри нее будет большой капучино и cornetto alla Nutella.

Слегка утолив аппетит, Ева набирает номер Нико. Трубку не берут, и она расстроена, хоть и не без примеси облегчения. Ей и хочется сказать, что между ними все улажено, и напрягает предстоящий тяжелый разговор. Из кафе Ева неторопливо идет к метро. На улице идеальная субботняя погода, воздух прозрачен и прохладен, и она воображает, что след в след за ней шагают невидимые соглядатаи. В полупустом вагоне она пролистывает оставленный кем-то «Гардиан», читает обзоры книг, которые никогда не купит.

Галерею в Чисвике найти непросто, на двери – лишь скромная серебряная табличка. Залитый солнцем кирпичный фасад, эркер, глядящий на Темзу, первый этаж георгианского дома. Ступив внутрь, Ева сразу чувствует себя не в своей тарелке. Друзья Ричарда хоть и не подчеркивают своей избранности, но всем видом тактично намекают, что чужим здесь не место. Поскольку с Евой никто не заговаривает, она принимает серьезный вид знатока, поглощенного произведениями искусства. Акварели и рисунки вполне приятные и безобидные. Котсуолдские пейзажи, лодки на якоре в Олдебурге, девочки в соломенных шляпках на каникулах во Франции. Есть даже портрет Ричарда, весьма неплохой. Ева с удовольствием разглядывает эти работы, когда к ней сбоку подходит худощавая женщина с глазами прозрачными словно морское стекло.

– Ну и как вам? – спрашивает она.

– По духу очень похоже на него, – отвечает Ева. – Мягкий, но непроницаемый. А вы, наверное, Аманда?

– Да. А вы, наверное, Ева? Которая не подлежит обсуждению.

– В смысле?

– Ричард очень часто вас упоминает. Даже чаще, чем сам отдает себе в этом отчет. Понятное дело – секретность, то-сё. Я его и не расспрашиваю. Но мне всегда было любопытно.

– Поверьте, я кто угодно, только не таинственный персонаж.

Аманда дарит ей бледную улыбку.

– Позвольте вас чем-нибудь угостить. – Она кивает Ричарду, который с добродушным лицом ходит между гостями с обернутой в салфетку бутылкой просекко. Абсолютно неожиданно – учитывая его обычный стиль серой мыши – на нем лихо расстегнутая розовая сорочка и слаксы.

– Ага! – произносит он. – Вы уже познакомились. Прекрасно. Сейчас принесу Еве бокал.

Ричард отправляется за шампанским, а Аманда протягивает руку, будто собирается поправить раму у картины. Она едва касается рамы, но Ева успевает заметить у нее на пальцах платиновое обручальное кольцо и мерцающий бриллиант помолвочного.

– Я не сплю с вашим мужем, – говорит Ева. – Если, мало ли, вы подумали.

Аманда поднимает бровь.

– Рада слышать. Вы совсем не в его вкусе, но вы же знаете, как ленивы мужчины. Все, что под руку попадется.

Ева улыбается:

– Картины, похоже, неплохо продаются. Много красных этикеток.

– В основном рисунки. Они дешевле. Рассчитываю на Ричарда: если он будет вливать побольше белого вина, то и живопись, возможно, пойдет лучше.