Приз - Полина Дашкова

На самом деле он не пил спиртного, не ел мяса и сидел настрожайшей диете: сырые овощи, йогурты, обезжиренный творожок, свежие соки.Если приходилось демонстрировать в общественных местах свой здоровый аппетит ипристрастие к водке, он демонстрировал. Но потом устраивал себе голодовки, пилводу литрами, чистил желудок. Вова Приз не хотел выглядеть, как дядя Жора, иумереть, как он.

Он скрывал свои проблемы не потому, что стеснялся. Простосчитал, что образ человека, который ест пельмени и пьет водку, ближе и понятнейнароду, чем образ диетического аскета. Ну и потом, ему просто нравилось врать.Ложь доставляла ему чувственное удовольствие. Как другим вкусно есть мороженоев жару на пляже, нюхать первые ландыши, пить родниковую воду в горах, такШаману было вкусно врать. Он становился сильней и значительней. Люди-лютикиверили Владимиру Призу. Все правильно. На то они и лютики.

Но если врали ему, он бесился, зверел, мог на мгновениепотерять рассудок и никогда не забывал, не прощал.

Поговорив с Лезвием и спустив воду, Вова тщательно вымылруки, поправил волосы, осторожно снял со щеки выпавшую ресницу. За времяразговора он успел внимательно разглядеть свое загримированное лицо и осталсядоволен. Не даром гример Ира мазала гелем раздраженную кожу под носом. Краснотапрошла, лицо выглядело гладким, здоровым, никаких следов бессонной ночи.

Гостей своих он нашел на балконе. Все трое курили ирассматривали свежие снимки-пробники.

— Володя, простите меня, нам обязательно надо поговорить ещена одну тему. Я совсем забыла. Часы, украшения, талисманы. Это важно.Собственно, это главная тема номера, — пропела корреспондентка своим сладким тягучимголосом, — вот, кстати, посмотрите, вы можете прямо сейчас отобрать, что вамнравится, что нет.

Шаман стал с интересом разглядывать снимки. Корреспонденткадержала их в руках. Молчаливый фотограф, любитель рыбалки, оказался мастеромсвоего дела. Он выбирал самые выигрышные ракурсы, великолепно работал со светоми тенью.

— Вот, это, наверное, можно дать на обложку, — бормоталакорреспондентка, — это тоже неплохо.

Ее лицо было совсем близко. Шама чувствовал щекой теплоедыхание и даже слегка поплыл, представил на мгновение, какие классныеакробатические этюды можно было бы устроить вдвоем с этой бархатной теткой вотздесь, в гостиной, на ковре, и в кабинете, используя гигантский дядинписьменный стол, и в просторной «джакузи». Он успел обратить внимание, чтогрудь у нее вполне натуральная, без силиконовых добавок, тяжелая и немноговялая, живот чуть выпирает и, вероятно, очень мягкий. Еще давно, когда он былпрыщавым сутулым подростком, он дико возбуждался именно от такой женской плоти,от перезрелой, перебродившей фруктовой сладости и теплоты.

— А здесь вы совсем мальчик, смотрите, как хорошо, светло выулыбаетесь, — голос ее стал еще ниже и глубже, губы подобрались к самому егоуху. Он и она задышали чаще, и оба это заметили. Шама так приятно расслабился,что на секунду забыл о своем перстне, о кисловской потеряшке, которая вполнемогла оказаться опасной свидетельницей его ночного кровавого баловства.

Тихий смех заставил его вздрогнуть. Это был даже не смех, агнусное хихиканье. Молоденькая гримерша, оказывается, тоже рассматриваласнимки, заглядывая через плечо корреспондентки.

— Нет, это потрясающе! С ума сойти можно! Просто одно лицо!

— Ира, прекрати, — резко одернула ее корреспондентка.

На очередной фотографии он был запечатлен с полоской темногогеля над губой. Гримерша умудрилась зачесать ему челку на лоб, наискосок. Бровисурово сдвинуты, мышцы лица сведены нервической судорогой, серые мешочки подглазами, следствие бессонной ночи, еще не замаскированы гримом.

— Ну правда, смотрите, какой хорошенький маленький фюрерчик,— веселилась Ира, — такой лапочка, крошка Адольфик, я прямо не могу.

— Извините, Володя, — спокойно и серьезно произнеслакорреспондентка, отстранила гримершу, взяла снимок и разорвала его с легкимтреском, — не понимаю, чего тут смешного? Вовсе не похож. Любому человекунарисуй усики, зачеши челку…

— Черты лица — нет. Совсем другие. А глаза похожи, —прозвучал позади них голос молчаливого фотографа, — все дело в глазах.

— Не будем терять время, — перебила его корреспондентка, —Володя, давайте поговорим об украшениях, часах, талисманах. Кажется, вы носитеочень интересный перстень на левом мизинце. Он что-нибудь значит для вас? Унего есть какая-нибудь история?

Шаман поднял левую руку, растопырил пальцы, пошевелилмизинцем.

— Видите, ничего нет. Я не увлекаюсь ювелирными украшениямии в талисманы не верю. Могу рассказать, какие у меня часы. Из всех фирмпредпочитаю старый добрый «Роллекс», обязательно платина, механика, круглыйбелый циферблат, черные римские цифры, секундная стрелка, календарь. Инепременно «уотерпруфф».

— Масина! Масина! — радостно закричала юродивая Лидуня изахлопала в ладоши.

«Какая машина? Откуда?» — хотела спросить Василиса, но несмогла произнести ни слова. Наверное, Лидуня сквозь живую деревенскую тишинурасслышала далекий звук мотора. Василиса ничего не слышала. Ей хотелось простолежать, не двигаясь. Ей было все равно. Она понимала, что надо заставить себяговорить, это важно. Во-первых, если она не заговорит, то скоро просто сойдет сума. Во-вторых, никто, кроме нее, не может рассказать, что случилось натерритории заброшенного лагеря и где следует искать Гришу, Олю и Сережу.

А может, их уже нашли? Они услышали выстрелы, тихо убежали влес. Гриша знает эти места. Он вывел всех к дороге. Конечно, они могли также,как Василиса, обжечься, надышаться угарным газом и сейчас лежат в какой-нибудьбольнице. Правда, почему нет?

«Потому, — ответила она самой себе, — что за корпусом, вкотором они остались, была открытая поляна, а не лес. Они не могли бы убежатьтак, чтобы их не увидели. И вспыхнуло все слишком быстро. Сначала загорелсядальний корпус, а потом уж уехали бандиты».

* * *

Бандиты уехали, Отто Штраус остался. Она чувствовала вкуспищи, которую он ел. Он употреблял много сырых овощей, особенно капусты иморкови. От этого у него пучило живот, и Василиса морщилась, когда по егокишечнику гуляли вонючие газы. Он лакомился картофельным салатом и тушенойсвининой. На десерт — жидкий кофе и теплый яблочный штрудель. Он ел много,набивал свою утробу жирами, белками, углеводами, витаминами, но не толстел. Иеще — ему не было вкусно. Он не получал удовольствия от еды. Он вообще ни отчего не получал удовольствия.

Ему, конечно, было приятно безграничное доверие Гиммлера. Онрадовался, что Гейни с ним откровенен. Он тревожился, что Гейни действительномогут убить. Но эти два чувства — радость и тревога — соотносились с его душойпримерно так, как легкая рябь на поверхности ледяного океана соотносится смертвым покоем на тысячеметровой глубине.