Приз - Полина Дашкова

Он выглядел как здоровый полноценный мужчина, не только водетом, но и в раздетом виде. Но никаких желаний, никаких инстинктов — ничего.Даже пороков никаких. Полнейшая стерильность. Чтобы не казаться странным, невызывать подозрений, он иногда встречался с женщинами. Это были медсестры,секретарши. Он ухаживал за ними, спал с ними, знал, как удовлетворить их. Ночувств при этом испытывал не более, чем при посещении уборной.

Он умел легко прекращать отношения, если женщина проявлялапризнаки некоторой человеческой привязанности к нему или была слишкомнавязчива. Однажды молоденькая медсестра, очень красивая и бойкая блондинка, скоторой он спал, попыталась женить его на себе и заявила, что беременна. Этобыл единственный случай, когда Отто Штраус рассмеялся. Он знал, что ни однаженщина в мире от него забеременеть не может. Не было у него никаких болезней,приводящих к мужскому бесплодию. Он просто принадлежал к иному биологическомувиду. Наверное, все люди были бы такими, если бы размножались почкованием.

Ему никогда не снились сны. Он не помнил детства, юности.Прошлое было для него чем-то вроде сложной трехмерной схемы, без цвета и запаха,с датами, именами, портретами. Имелся портрет его матери, востроносой бровастойдамы. Имелась информация, что она умерла. Был памятник на лютеранском кладбищев Мюнхене. На камне выбито ее имя, тире между двумя датами. Память Отто Штраусао женщине, которая произвела его на свет, казалась короче этого тире и холоднейнадгробного камня.

Впрочем, беседуя с людьми, прежде всего с Гейни, он делалумильное лицо, мягко улыбался, слегка прикрывал глаза, если речь заходила одетстве, о родительском доме, о милой матушке, о чернильных пятнах на пальцах ивоскресных обедах со свиными ножками.

Единственное живое чувство, которое никогда не покидало его,— зависть. Но завидовал он вовсе не людям. Ни власть, ни деньги его неволновали. С юности он проводил много часов в анатомическом театре медицинскогофакультета, изучая мертвые тела, как инженер изучает детали разбитой машины,придуманной и созданной гением. Он завидовал гению, Создателю. Как всякийзавистник, он радовался, когда находил изъяны и несовершенства. Болезни,уродства человеческой плоти были для него утешением.

«Не такой уж ты и гений, — иногда бормотал он, препарируяочередное тело или разглядывая в микроскоп тонкий срез опухолевых тканей, — тыпозволяешь себе слишком много небрежностей и ошибок. Смотри, они дохнут, какмухи, от любой ерунды».

Но гораздо более физических изъянов и болезней радовали егоуродства психики, некроз и гниение души, черные вонючие дыры в тканичеловеческого сознания. Замечая мертвый отблеск в глазах живого человека,отблеск жестокости, жадности, блудливости, он всякий раз праздновал своюмаленькую личную победу.

«Смотри, они дохнут еще при жизни, и ты ничего не можешьизменить».

Когда звучало это бормотание, больше похожее на треск сухихстволов, на вой ветра, на гул металла и далекий рык голодного ночного зверя,Василиса начинала дрожать, тело ее становилось невесомым и вялым, каким-тотряпочным. Сердце прыгало слабо и быстро, как бабочка в сетке, и казалось,вот-вот затихнет, рассыплется легким прахом.

Василиса ясно слышала, как сквозь ее дрожь, сквозь озноб,проступает здоровая мерная пульсация чужого сердца.

Пульс Отто Штрауса никогда не превышал семидесяти ударов вминуту.

* * *

После завтрака Андрей Евгеньевич позвонил Маше и услышал то,что ожидал услышать: «У меня все о'кей, папа». Голос был вполне бодрый.

— А подробней можно? — кашлянув, попросил Григорьев.

— Ты что, ночь не спал? Курил, как паровоз? Кофе пиллитрами? — сурово спросила Маша.

Это была ее обычная манера — отвечать вопросом на вопрос.

— Чай, — уточнил Григорьев, стараясь, чтобы голос не звучалтак сипло и виновато.

Обсуждать по телефону работу они не могли. Говорили только опогоде и о том, что хорошо бы сейчас отправиться к морю.

— Кстати, Машуня, ты знаешь, кто такой Отто Штраус?

— Австрийского композитора, который писал чудесные вальсы,звали Иоганн, — мигом отреагировала дочь, ничуть не удивившись, — был ещеШтраус в Третьем рейхе. Врач, кажется. Эксперименты на заключенных вконцлагерях. Гиммлер. Нюрнберг. Это ты к чему?

— Так. Легкая умственная гимнастика. Хочу проверить твоиреакции и твою память, чтобы понять, как ты на самом деле себя чувствуешь.

— Папа! — возмущенно простонала Маша. — Я же сказала, я впорядке, не надо меня проверять. Выспись и прекрати столько курить. Ты сипишь,у тебя одышка. Гостиница приличная?

— Вполне. Сине-розовая, в таком приторном модерновом стиле.Интерьеры безобразные, подушки плоские, как блины, но стерильная чистота иотличный душ.

— Как ты питаешься? Ты что-нибудь горячее ешь?

— Вчера ел цыпленка-табака в ресторане. Сегодня обязательносъем супу. И обещаю, что выкурю не больше пяти сигарет за день.

— Ладно. Верю.

Когда они уже попрощались, Маша вдруг выпалила в трубку:

— Папа, погоди! Доктор Штраус. Аргентина. «Артишок» и «Блюберд».

— Что? — удивился Григорьев. — При чем здесь «Артишок»?

— Маленькая умственная гимнастика, — ехидно объяснила Маша,— захочешь продолжить цепочку — звони на мобильный в любое время. Все. Люблю,целую.

Положив трубку, Григорьев закурил и уставился в окно, наглухую бетонную стену двора-колодца. Дочь его, правда, была в полном порядке. Ичто он так занервничал, когда Кумарин заговорил про нее и про этого майора?

Андрей Евгеньевич не сомневался, они сами разберутся. Аможет, вообще не встретятся. В самом деле, почему они должны непременновстретиться, если оба понимают, насколько это бесперспективно?

Конечно, Григорьев хотел, чтобы Машка вышла замуж, родилаему внука или внучку, и даже готов был максимально освободить ее от хлопот смладенцем, если это все же произойдет. Из него получился бы отличный дед. Нооттого, что он пока не стал дедом, и неизвестно, станет ли когда-нибудь,Григорьев не чувствовал себя несчастным и обделенным. Верх глупости страдатьпотому, что может быть еще лучше, чем есть. Сейчас он счастливый отец. И на томспасибо. А когда Кумарин лезет в его личную жизнь, и тем более в жизнь Машки,это неприятно. Не имеет он на это никакого морального права. Никогда Григорьеви Кумарин не были близкими друзьями. Вносить в сложившуюся за десятилетиясистему их отношений некую сентиментально семейную нотку не стоит. Слишкомфальшивая получается нотка.