Гагаи том 1 - Александр Кузьмич Чепижный

Но Елена настаивала. И Тимофей, не глядя на нее, сказал о том, что его мучило, не давало покоя:

«Сегодня арестовали Маркела».

Елена почувствовала удушье, инстинктивно закрылась рукой, будто защищаясь от внезапного удара. Отступивший было страх снова обрушился на нее.

«Прятал оружие, — жестко продолжал Тимофей, — По доносу накрыли».

«Как же это? — еле слышно вымолвила Елена. Она не забыла выступление Маркела на сходке, помнит его трезвые и категоричные суждения на занятиях ликбеза. И вдруг — оружие... Неужели возможно совместить такое в одном человеке? Или, быть может, и над его судьбой нависли темные силы? — Что же это?» — растерянно повторила, заглядывая Тимофею в глаза.

Потупившись, Тимофей неопределенно пожал плечами. Елену передернуло.

«Страшно, — прошептала она. — Мне страшно. Я боюсь...»

Тимофей встретился с ее испуганным взглядом. Для него это было так неожиданно и странно! Он взял ее руку в свою, легонько сжал.

«Ну, ну, медсестра второго кавполка, крепче держись в седле, — подбодрил он ее. — Ну чего, чего ты боишься?!»

Елена покачала головой.

«Не знаю...»

Она и в самом деле не могла объяснить того, что происходило с ней. Все было так сложно и непонятно.

Тимофей покидал больницу с каким-то угнетенным чувством. Его неприятно поразила и. озадачила такая перемена в жене. Он знал ее другой — решительной, смелой, рассудительной. Это она поддерживала его в трудные минуты жизни. А теперь... Он объяснил эту слабость болезнью и делал все, чтобы восстановить ее душевное равновесие.

Время от времени Елену навещали коллеги, со всеми милыми сердцу Елены подробностями выкладывали школьные новости.

Приходил и Филипп Макарович — наглаженный, вежливый, участливый. Всем своим видом он как бы говорил: «Вот видите, к чему приводит неблагоразумие». При этом он даже ухитрялся коснуться ее руки, плеча. И Елене приходилось принимать подношения, чтоб избавить себя от этих липких прикосновений.

Еще только заслышав в коридоре елейный голос Филиппа Макаровича, Елена внутренне содрогалась. Его визиты угнетали и раздражали. Перед этим человеком ей не хотелось показываться слабой, беспомощной. И Елена пошла на хитрость, попросила няню, чтобы она говорила ему, когда явится, что больная спит. Но Филипп Макарович все же ухитрялся появляться в ее палате.

Часто приходила Фрося. Она работала стрелочницей и готовилась в железнодорожную профшколу. Елена, не таясь, любовалась ею. Фрося расцвела какой-то своеобразной, неповторимой красотой. Молодое тело ее достигло той поры, когда в округлостях форм еще таилась некоторая угловатость подростка, а в движениях уже угадывалась медлительная величавость женщины. Ее темные брови напоминали упругие и стремительные крылья деревенской ласточки, проносящейся над полями. Глаза — немного зауженные, как у пращуров-степняков, живые, умные, с мятежными сполохами. Алые припухшие губы горели на смуглом, с матовым отливом, продолговатом лице. У нее был небольшой, но грубоватый, по-пыжовски очерченный нос.

С приходом Фроси Елена отвлекалась от своих нерадостных мыслей, молодела душой. Фрося усаживалась, откидывала за спину тяжелую светлую косу, ту самую, из-за которой ее едва не исключили из комсомола. Елена всякий раз смеялась, вспоминая, как Фрося, увлекшись, разыграла эту сцену в лицах!

«Пора кончать со старым бытом! — копировала она секретаря комсомольской ячейки. — Мир-ровая революция не потерпит мещанства. Изгоним из союза молодежи буржуазные предрассудки, всякие нэпманские фигли-мигли!» К тому времени, — продолжала Фрося, — большинство наших девчонок с перепугу отрезали косы. Ну, он и напоролся на меня: «Или режь свое помело, или выставим из комсомола!» Вытащил меня на ячейку. «Фроська, — говорит, — игнорирует. Вызов бросает. Еще и губы красит, как самая заядлая буржуйка». — «Выгнать ее! — кричат. — Пусть не позорит пролетариат!» Что тут делать? Сорвалась с места да к Митьке — секретарю нашему. Кто, кажу, красит? Может, они у меня от роду такие! Вот поцелую, пусть глянут: крашеная или нет! Да в губы его... Так и свелось на смех. — Фрося озорно улыбнулась. — Видать, понравилось... На пост зачастил. Про любовь свободную речи вел. Послушала я его, послушала, и говорю: «Что ж ты за помелом бегаешь? За буржуйкой? Как же мировая революция потерпит такое?!» Отвязался».

От Елены у Фроси нет секретов. Все ей рассказывает. Нет, не полюбила еще Фрося. Ездит мимо ее поста молодой машинист, завлекает гудками призывными. Но не пришел еще Фросин срок. Дремлют в ней чувства. Дремлют до поры, до времени, чтобы однажды, пробудившись, на горе ли, на радость, взбунтовать кровь, жаркой волной разлиться по телу, завихрить в счастье или испепелить. Только так она сможет. Ее цельная натура не вынесет фальши, не потерпит обмана. А сейчас... Сейчас Фрося наслаждается радостью бытия, не задумываясь над тем, что ее ждет впереди.

Поистине эта девчонка была для Елены сущим кладом. Не подозревая этого, она скрашивала больничную жизнь Елены, заряжала ее энергией, отдавая часть своей неуемной жизнерадостности.

В прошлый раз Фрося рассказывала, как они ходили по дворам собирать подписи, чтобы закрыть церковь. Достала списки, карандаш, протянула Елене.

«Подписывайтесь, — сказала. — Сейчас я быстренько проверну это дело среди хворых».

«Так-то и быстренько, — усомнилась Елена. — Больше старушки лежат. Верующие».

«Ничего, — усмехнулась Фрося. — Подпишут...»

Елена и сейчас невольно улыбнулась, вспомнив этот разговор, хотя весь день была в тревоге. Вчера Тимофей сказал ей о готовящемся раскулачивании, и снова Елену охватил страх. Она лежала на койке и прислушивалась, ожидая Тимофея. Но он не шел. Елена все больше волновалась, не случилось ли чего с ним. За стеной хрипел человек, метался в беспамятстве, надрывно стонал. Елене начинало казаться, что это умирает Тимофей, что ему вогнал нож в спину кто-то из тех, кого раскулачивали. Ее больное воображение рисовало эту страшную картину в мельчайших подробностях, ибо она сама испытала внезапный, обжигающий холод металла, проникающего в тело. Елена содрогнулась. Напоминая о себе, заныли раны — тупо, надсадно.

Тимофей пришел, когда Елена уже перестала ждать. Вошел бодрый, пахнущий морозом. Шумно, как человек, окончивший трудное дело, вздохнул. Улыбнулся:

— Заждалась?

Подошел к ней, поправил одеяло, сел рядом.

У него действительно был очень трудный день. Впрочем, все началось еще накануне, когда Громов предупредил: «К Михайле можешь не идти». Тимофей не знал, что он этим хотел сказать. Приказ это или пожелание? Действует ли он из чисто человеческих побуждений, щадя родственные чувства? Или не доверяет? В обоих случаях это задевало Тимофея. Ему стоило больших усилий сдержать себя, промолчать. А утром, вопреки тому, что высказал Громов, сам