Непридуманная история Комсомольской правды - Александр Мешков

— Проходи, милая! — сияя, словно медный таз Китайского Императора Цинь Шихуанди, династии Суй, гостеприимно обнял ее я с вызывающей нежностью монаха. Она натянуто улыбнулась, нервно оглянулась и вошла в номер. Вся прелесть этой ночи заключалась в том, что она совсем не говорила ни по-русски, ни по-английски. Знаками и звуками, похожими на щебетание козодоя, она показала, что ей надо в душ, смыть дневную грязь и трудовой пот. Знаками показала, что не хочет раздеваться при свете. Я выполнял ее прихоти беспрекословно, словно раб. Мы любили друг друга в темноте на ощупь, и свет нашей любви освещал тесную келью бывшего шаолиньского монаха. На ощупь любовь была прекрасна: упруга, гладка и податлива. В темноте я не видел ее китайских знаков и не слышал трелей, лишь кряхтение и пыхтение. Может, она еще что-то показывала, не ручаюсь. Я ручался только за ее перси и лядвеи. Через пару часов я знаками показал ей, что у меня кончилось бухло, и она знаками и трелями трясогузки показала, что у них ночью бухла не купишь.

Я не спал всю ночь, безумно и бесстыдно расточая свою мужскую силу, нерастраченную в моей, скудной на плотскую любовь, курсантской и военной юности. Но — почему так в жизни получается? В Москве меня ждала любимая женщина, можно было бы и потерпеть пару дней. У каких-то мужчин это способ ложного самоутверждения. Кто-то делает это из-за гипертрофированного либидо. Кто-то из-за неудовлетворенности в постели с женой. Я знаю свою причину. В моем мозгу еще живет та боль неудовлетворенного мальчишки, курсанта, которому женщины массово отказывали в интимной близости. Или же он просто не умел соблазнять. Но факт остается фактом. Я, наконец созрев и перезрев, не пропускал ни одной юбки (исключение составляют только шотландские килты. Их я великодушно пропускал), ни одного лифчика, ни одних панталон, ни одного тюрнюра, ни одного капора и пелерины, ни одной йони, ни одной перси.

Ушла прыщавая китаянка на рассвете обогащенная русским опытом и символическим гонораром в 100 юаней, знаками и щебетанием сойки показав, что завтра не прочь еще раз прийти, после работы. Днем я предусмотрительно позаботился об угощении и пополнил запасы вина. С последним я немного перестарался и позорно вырубился. Так что не дождался и не услышал стука в дверь. Утром восстал совершенно разбитый и в таком прекрасном виде отправился в аэропорт.

Шел мелкий, противный дождик. Хмурые, серые от тоски солдаты в камуфляже выстроились неровной шеренгой с винтовками Сергея Мосина наперевес (калибр 7.62. Точная копия винтовки Манлихера! Ну, ни хуя сами не можем создать! Все копируем!). Спиной к кирпичной стене конюшни стояли враскоряку перед ними, на расстоянии десяти метров, глазастые красавицы-школьницы, с косичками и пурпурными бантами в косичках, в коричневой школьной форме, в белоснежных фартуках. Они дрожали от ужаса и жались друг дружке. Некоторые из девочек описались от страха, и желтые струи девичьей мочи стекали стремительными весенними ручьями по бледным ногам в башмаки.

— Огонь! — рявкнул толстый усатый офицер в форме австрийского офицера Первой мировой войны, со шлемом Кайзера на голове, и дал отмашку рукой в белой перчатке. Тишиной отозвалось пространство. Лишь только всхлипывания и тихий вой перепуганных девочек, отличниц, робко нарушали ее.

— Я сказал — огонь! Fire! Блять! — взревел в истерике офицер и еще раз взмахнул перчаткой. Солдаты не шелохнулись.

— Я всех… Я, клянусь Буддой, всех под расстрел! — уже неувереннее произнес офицер, носитель шлема Кайзера. Кто-то из солдат демонстративно громко выпустил газы.

Вот это да! Вот это сенсация! Нет! Солдатские газы — не сенсация! Расстрел школьниц — сенсация! Отказ стрелять — сенсация! Я лежал на сырой, пожухлой траве за косогором и наблюдал за этой страшной картиной. Я, жалкий раб своих сексуальных страстей, непременно должен завтра об этом написать в номер! Эти солдаты — настоящие герои! Стараясь не обнаружить себя, я напряг всю свою внутреннюю силу и медленно, преодолев земную гравитацию, взлетел невысоко над поверхностью косогора и направил себя в сторону Москвы…

— Сане-е-е-е-о-о-о-о-к! — заплакали жалобно школьницы, возздев руки ко мне. — Сане-е-е-е-о-о-о-о-че-е-е-к!

Что они делают! Сейчас офицер заметит меня и подстрелит, как белку в глаз, из маузера!

— Сане-е-е-е-о-о-о-о-че-е-е-к! — продолжали стонать школьницы.

— Тихо! — шепотом крикнул я и, приложив палец к губам, проснулся. Палец мой был в самом деле прижат к губам.

— Сане-е-е-е-о-о-о-о-че-е-е-к! — услышал я стон школьниц. Что это? Это слышу наяву!!! Я ущипнул себя. Больно.

— Сане-е-е-е-о-о-о-о-че-е-е-к! — продолжали стонать школьницы со стороны двери в коридор, но уже хриплым стоном раненого вепря. Я включил ночник. Возле двери, в непристойной, вызывающей позе, во всей своей прекрасной срамоте, неопровержимым свидетельством падения российских нравов, валялась, словно выброшенная, сломаная Барби, голая Люсенька.

— Что? Что случилось! — тревожно воскликнул я.

— Я упала! Я в дверь твою ебаную въебалась мордой. О! Я ссать хочу! — простонала Люсенька.

— Я сейчас обоссусь! — пообещала она. И я верил: она сдержит свое обещание тут же, сию минуту, в комнате, если я не приму срочные меры.

Я, как фронтовой санитар, осторожно поднял ее и отволок, словно раненого пулеметчика, в туалет и бережно, чтобы не повредить стульчак, усадил упавшую и падшую красавицу на него. Мощная струя чуть было не разбила вдребезги мой итальянский унитаз цвета индиго. Вид Люсеньки был жалок, лохмат, одутловат и неприличен. Цвет ее лица тоже был индиго.

Еще вчера вечером, на корпоративном Празднике — Юбилее «Комсомольской правды», в ресторане она танцевала гавот, фокстрот и галоп одновременно в длинном бальном платье не то Кастиль Бежара, не то от Юдашкина. Да и она ли это была? Она! Помнится, мы, по старой привычке, уединились в самом романтичном месте ресторана, в женском туалете, где предались развратному отправлению средней, и самой сладкой, физиологической нужды. Но в двери настойчиво стучали разгневанные перспективные пользовательницы туалета и жалобно вызывали нас оттуда, жалея справить самую быструю, ординарную, малую нужду. Наконец, мы, сопровождаемые беззлобным, веселым улюлюканьем и завистливым смехом, вышли из кабинки и поехали восвояси ко мне домой. Мы смогли бы с успехом совершить соитие и в такси, но это было бы заурядно, по-семейному, без драйва, фантазии и адреналина. Поэтому обошлись заурядным дорожным феллацио. Но во время феллацио ей вдруг захотелось блевать, поэтому пришлось прервать феллацио, остановить такси и блевать. И так три раза.

Дома мы продолжили корпоративный юбилей, но уже в более тесном, но более веселом кругу: вдвоем. Мой бар стремительно пустел. Но кроме бара, бухло у меня, по привычке еще недавно женатого человека, обычно припрятано в разных местах под крышей дома моего. Под диваном я нашел бутылку вискаря. Выпили. Потом танцевали на кухне. Два немолодых, голых, разнополых человека, журналиста, родители взрослых детей. Вот отчего она проснулась среди ночи на полу. Утром Люсенька, бледная и взъерошенная, словно зомби из фильма ужасов, снова и снова блевала, слегка омрачив ревом рожающей ртом лосихи светлую и бодрую радость безмятежного утра. Я же, напротив, чувствовал себя неприлично превосходно, выпив пару баррелей нефильтрованного пива. (Я два раза в месяц играю на гитаре в пивном баре, в паре миль от дома. Со мной расплачиваются нефильтрованным пивом!) Потом я посадил ее в такси и отправил домой, к мужу, на лечение и на воссоединение семьи. А сам остался по-прежнему одинок, как солитер в теплом желудке своего уютного сераля. Через пару часов телефонный звонок прервал мою одинокую, поэтическую, утонченную печаль. Звонил Исаак, веселый, энергичный, бизнесмен.