Ментальная карта и национальный миф - Виталий Владимирович Аверьянов

носит персональный характер. Это некие картинки, «кадры» человеческого сознания и памяти, которые очень редко извлекаются оттуда. Они лежат в этом хранилище, в этом тезаурусе, где-то достаточно далеко от центра человеческого сознания и ждут, когда их «вызовут». С ходом времени и накоплением опыта «иное» через ассоциации постепенно становится не столь чуждым и приближается к центру. Но это происходит постепенно. И только пройдя круг этого освоения, оно становится действительно «своим» и превращается в смысл.

Известный культуролог и историк Юрий Михайлович Лотман, который начинал как структуралист, постепенно подходил к тезаурусному подходу. Только он говорил о так называемой «семиосфере», то есть сфере, где живут знаки культуры, имена, образы. Любая семиосфера, по Лотману, представляет собой культурный ареал, даже если ее носителем является один человек. Этот ареал взаимодействует с миром по принципу мембраны. У него есть некая фильтрующая защитная пленка, так же как и у биосферы в трактовке Вернадского. Мембрана семиосферы ограничивает проникновение иного, чужих элементов, она адаптирует внешнее к внутреннему.

Лотман говорит о том, что в любом культурном пространстве есть посредники, которые занимаются тем, что активно осваивают иное и чужое. Также Лотман сопоставил, как работает язык и как работают другие, как они их называли в Тартуской школе, «вторичные моделирующие системы», такие как миф, религия, наука. Они предстают языком языка, языком следующего уровня, надстроечным языком.

Язык, грубо говоря, – это некий открытый во все мироздание океан, который не имеет начала и конца. И поэтому в нем главным критерием для понятий «вперед», «назад», «будущее» и «прошлое» является сам момент сообщения. Вот я что-то говорю в данный момент – это и является мерилом. А во вторичных моделирующих системах, таких как религия, миф, наука, действуют другие законы: там есть начало и конец, которые уже заложены в системе значений. И мир, иными словами, является тем инобытием, которое в данной, вторичной моделирующей системе, например в мифе или религии, реализует определенную модель или программу. Миф и религия в этом смысле – это замкнутые системы, при помощи которых готовая уже модель постоянно воспроизводит себя.

Тезаурусы строятся не по принципу повествования, а сходным с языком образом, они открыты миру. А после того как тезаурус в основе своей складывается, над ним надстраиваются какие-то мировоззренческие системы. Грубо говоря, язык впускает в свое пространство все, что попадает в поле его зрения. Появляется какое-то новое явление – он его впускает и дает ему пожить внутри себя, пофункционировать. Он может потом отсеять то, что не нужно, что избыточно для него, что в нем и так есть; но он ничего сходу не отталкивает. Так происходит потому, что в нем не заложена какая-то априорная модель, как, например, она заложена в религии, где есть добро и зло, высшее и низшее, начало и конец. Язык – это в некотором смысле бесформенная губка, но она бесформенная только в том плане, что она не диктует четко определенную форму. Она может разрастаться в данный момент вправо, влево, вниз, вверх, изменяя свою форму. Можно, наверное, представить себе личность, у которой очень рваная форма тезауруса, а можно представить себе личность, у которой шарообразный тезаурус. В патологических случаях, когда наблюдаются тяжелые болезни сознания, это сказывается не столько на форме тезауруса, сколько на функционировании его внутреннего «реактора», о котором мы говорили ранее. К примеру, у шизофреника проблема с центральным «вихрем», потому что у него «иное» и «свое» функционируют скорее в виде некоего короткого замыкания, чем в виде «генератора» понятий. «Свое» и «иное» никак не могут встретиться, существуют рядом, но никак не могут перейти друг в друга, обогатить друг друга. В отличие от шизофреника, патологический циклоид – это такое сознание, в котором спираль понимания, осмысления не идет в центр и человек все время ходит по кругу.

В 70-е годы было такое направление на Западе, представители которого прежним попыткам описывать сознание в аристотелевской логике – то есть десяти сущностям Аристотеля и обычной классической аналитической логике – противопоставили подход так называемого ментального воображения (mental imagery). Они говорили о том, что естественное мышление основывается на более экономичных формах кодирования информации, поэтому ментальные образы, прежде всего визуальные, являются базой человеческой картины мира. Это не громоздкие описания признаков, как это принято в аристотелевском подходе: допустим, снег белый, холодный, тает, выпадает в определенное время, лежит на земле, – якобы вся эта совокупность признаков содержится в сознании человека, и через нее он определяет, что такое снег. Они предполагали, что все совсем не так, что снег – это прежде всего ментальный образ, и именно через этот интегративный образ человек вытаскивает, «распаковывает» все признаки, а не наоборот. Поэтому они исходили из подхода, очень близкого к тому, о чем говорилось выше: что реально эти забытые или невостребованные в данный момент потенциальные смыслы лежат в запакованном виде в ячейках человеческого тезауруса, а потом оттуда достаются.

Важно, что тезаурусы многомерны и нелинейны, и в одном и том же человеке накладываются друг на друга несколько тезаурусов. Например, один тезаурус – это носитель национальной идентичности, то есть определенная губка, которая отвечает за «я» человека, являющегося, к примеру, немцем. Этот тезаурус находится в сложном взаимопроникновении с другими тезаурусами, например профессиональным. Этот же человек может сказать, что он, допустим, портной. В тезаурусе портного у него одна губка, в тезаурусе носителя немецкой идентичности – другая, но они сращены между собой.

Для нас особенно интересен тезаурус исследователя, ученого, человека, который профессионально занимается познанием какой-то области мира. В отличие от многих других тезаурусов, здесь происходят постоянные, регулярные скачки из «чужого-чужого» в «свое-свое» посредством оплодотворения чужой теорией имеющейся концептуальной картины. То есть у ученого, если это не сухарь, который забыл, что такое творчество, а человек, который находится в активном поиске, ищет и открывает новое знание, часто происходят такого рода мгновенные скачки. Конечно, такой ученый – это достаточно устойчивая система сознания, и, как правило, эта его концептуальная картина по своей массе во много раз превосходит любую чужую теорию, с которой она может столкнуться. И поэтому шанса, что она может вывести его из равновесия, практически нет. Тем не менее эти скачки осуществляются и иногда производят довольно сильную реструктуризацию в научном тезаурусе, если оно того стоит, если данная научная концепция, которая была найдена этим ученым, новая для него, действительно отвечает на те вопросы, на которые он сам не мог найти ответа или находил ответ, его не удовлетворявший. В этом смысле, в отличие от моральной и ценностной национальной