Коварный камень изумруд - Владимир Дегтярев

Трактир, а по-здешнему будет «бар», Егоров всё же увидел. И английская надпись над входом имелась та, что он искал: «У индейской тропы». За десять лет в чужой стране и писать и читать научишься. А говорить станешь, будто здесь и родился. Если жить захочешь.

Егоров толкнул дверь, она не поддалась, значит, надо по-русски тянуть на себя. Потянул, дверь отворилась. Так оно и есть, русский, значит, всё же ирландец О'Вейзи. Ведь это совсем по-нашему мудрость прописана: «В кабаке дверь открывается наружу, а душа у человека открывается внутрь».

Внутри бара с утра ещё стыла темноватость. От длинной стойки, что перегораживала зал, из глубины заведения, донеслось:

— Рано ходишь! Не подаём рано! Заворачивай!

— Здорово, «Бык красный», — сказал туда, в сторону стойки, Егоров и огляделся.

Хозяина бара «У индейской тропы» дразнили Красным Быком на каторжных работах, на том острове.

Здоровенный, не ниже Егорова, ирландец Вася перескочил через стойку, притянул к себе Егорова, да так сжал, что аж хрустнуло.

— Курицу мне жареную, ломоть пшеничного хлеба, да вина бы... испанского, — прохрипел Егоров, — да ещё бы ты меня отпустил, Вася, а то задохнусь!

О'Вейзи отпустил Егорова и снова перемахнул через стойку бара, загремел на кухне, там, где стояла огромная голландская печь с раскрытым зевом, будто огромная лягуша раззявила рот...

Егоров не утерпел. Перегнулся через широкую стойку бара, дотянулся до бутылки с вином, что стояла в ряду одинаковых бутылок, хряснул кулаком по донышку. Пробка не вылетела, а выползла, осталось её зацепить зубами и пить. Егоров зацепил пробку зубами, выплюнул на пол и стал пить...

Перед ним на стойку О'Вейзи грохнул широкую оловянную тарелку с разогретой на печном жару курицей. Стал огромным тесаком нарезать хорошо пахнущие ломти свежего, белого хлеба. Треснул о стойку корзиной со спелыми яблоками. Егоров нежно промычал, жадно жуя курицу...

* * *

На острове, где они кайлали гранит, вырубая котлованы под фундаменты будущих дворцов, каторжан кормили буйволятиной и кукурузным хлебом. Правда, той жратвы давали от пуза. И в любое время можно было взять сколько угодно соли, а огромные луковицы лежали в ящиках — бери, лопай лук как яблоки, если хочешь... Это было хорошо. Плохо было то, что почти одни чернокожие негры попадали на каторгу. И здесь им была уже полная воля. На восемь сотен каторжан приходи лось шесть сотен негров. Две сотни белых людей, по мнению негров, обязаны были работать, а негры желали только есть. Если бы не охрана с ружьями через каждые сто шагов, а охрана была из испанцев, ирландцев и немцев, то белых каторжан негры укокошили бы за одну ночь.

Они, белокожие, и спали в отдельном бараке при котловане, за каменной оградой, каковую сами и сложили. Правда, охранники стреляли негров как скотов. Стреляли за то, что перестал кайлать, за то, что очень близко подошёл к белокожему каторжанину, за то, что без позволения справил нужду. Мало ли чего противоправного позволял себе чёрный человек. За что его обязательно стреляли.

Вася, который О'Вейзи, тоже приложился к бутылке с вином. Потом мечтательно сказал:

— Саня! А помнишь, как ты того чёрного...

— А чтобы не лез к хорошим людям! — отозвался Егоров и сунул в рот последнюю куриную кость с жирным мягким мясом.

Тогда, два года назад, на острове, когда принесли раздавать обеденную еду, один из давних охранников кинул в карьер с высокого бруствера большую и, главное, целую сигару. О'Вейзи, большой курильщик, тотчас за той сигарой и кинулся. Но охранник, то ли с похмелья, то ли от скуки, не докинул сигару до белой группы каторжан. Она упала посередине, между чёрными и белыми. Здоровенный нигер по кличке Зуб, бессрочный каторжник, зарезавший в Денвере шестерых белых фермеров, всю семью, первый кинулся за сигарой. А ведь охранник крикнул:

— Для Красного Быка!

А чёрный Зуб всё равно кинулся за сигарой. Красный Бык, О'Вейзи, первый ухватил сигару, но негр, сволочь, держал в кулаке большой камень. Тем камнем Зуб сразу завалил Красного Быка и схватил сигару. Ладно бы схватил и кинулся в чёрную кучу чёрных каторжан от прицельного выстрела охранника. Так нет. Нигер решил добить уваленного в беспамятство ирландца. Охрана стала палить в воздух, в негра никто не палил, боялись задеть Красного Быка.

Егоров привычно ухватил кайло как топор, и как топор то кайло метнул в негра. Зуб ещё успел выпрямиться, ухватиться за ручку кайла, торчавшего в толстой шее, но упал и засучил босыми ногами. Егоров же умудрился под дикий вой негров выволочь за камни недвижного, но живого Красного Быка...

Егорову тогда охранники дали аж три сигары. Но он на дух не терпел табака, и сигары достались всем белым и курящим...

* * *

— Саша, — сказал О'Вейзи, — ты пока станешь жить у меня в баре. Тут тёплая каморка есть. Питать себя станешь здесь. А если заглянет мой компаньон, который есть совладелец бара, скажу ему, что я нанял тебя на всякие тяжёлые работы.

— Тяжельче работ, чем на острове, в мире нет, — хмыкнул Егоров.

— Есть, друг. Много чего в мире тяжёлого есть. Планы свои мне доверишь?

— Доверю, Вася, — Егоров откинулся на высоком барном стуле, поглядел, что бы ещё прикусить к мясу. Увидел сушёные яблоки, сунул в рот горсть сухих плодов, стал перемалывать. Во рту образовалась хорошая, покойная сладость. — Мне бы, Вася, лошадь надо с телегой. Да топор, да ломик. У меня кое-что прикопано в порту. Изъять следует.

— Лошадь найду, инструмент найду. Только боюсь — найдёшь ли ты, что тобой прикопано? Порт города Нью-Йорка нынче не тот, что десять лет назад. Большой стал порт. И я тебя одного не отпущу. Город тоже стал большой, плохих парней в нём поразвелось... хорошие люди от темноты до темноты дома сидят... из-за тех парней. Так что вечером поедем так: ты с топором, а я с ножиком. Ну, ступай, поспи там, у себя в каморке. Посетители, вишь ты, объявились...

Здоровые крепкие мужики вязали у коновязи бара шесть лошадей. Лошади лощёные, откормленные, при добротной упряжи, на крепких подковах. Мужики толкнули двери бара. Уходя в каморку, Егоров ещё оглянулся — у американских, совсем не военных мужиков, нагло торчало по два пистолета в армейских кобурах, да на широких кожаных поясах из армейского припаса. Америка, буёна суёна мать!

* * *

Егоров долго не мог уснуть на мягком матрасе да с мягкой подушкой под головой, под настоящим одеялом. Думал. «В Россию мне, бывшему каторжнику, теперь не попасть... Здесь придётся коротать свой век. Эхма!»

* * *

Назавтра, ранним утром, по рассвету, подъехали, как приметил Егоров, к тому месту, где десять лет назад он пулей выбил жизнь из паскудного сержанта Малозёмова.

— Ну и где твой клад, Саша? — спросил О'Вейзи, оглядывая ровные ряды новых и весьма больших складов.