Русская революция, 1917 - Александр Фёдорович Керенский

Во всяком случае, для меня лично так было бы лучше. Вопреки любым утверждениям моих противников справа и слева, я никогда не «жаждал власти». Временное правительство не раз жестоко упрекало меня за возложенную на него официальную ответственность перед страной, задачу не допустить повторения восстаний и мятежей. Вернуться в Зимний дворец меня заставило чувство долга перед своим народом.

«В сложившихся обстоятельствах, — писал я 6 августа в официальном письме вице-председателю кабинета, — когда стране угрожает гражданская война и поражение от внешнего врага, я не считаю возможным уклонение от тяжкого долга, возложенного на меня представителями крупнейших социалистических, демократических и либеральных партий».

В том же письме я изложил также принципы, которыми, по моему мнению, должно руководствоваться правительство: «Я основываю решение этой проблемы на своем непоколебимом убеждении, что спасение республики требует прекращения партийных раздоров и что общенациональные усилия по спасению страны и всего народа должны предприниматься в условиях и формах, диктуемых суровой необходимостью продолжения войны, сохранения боеспособности армии и восстановления экономического могущества страны».

Проведя ночь в мучительных раздумьях, точно так же терзавших других участников собрания, я в течение двадцати четырех часов сформировал новый кабинет. В отличие от опыта первых месяцев революции, члены правительства, придя к верховной власти, теперь были буквально во всем связаны обязательствами перед партийными комитетами, Советами и т. д. и т. п. Они уже несли ответственность не только «перед страной и собственной совестью». Они уже не были ни думскими, ни советскими министрами. Теперь они были просто министрами российского правительства. Прекратились и длинные коллективные министерские декларации, интересные лишь страстным приверженцам партийного догматизма.

Состав нового кабинета соответствовал правительственной программе, исключительно государственной, стоявшей выше всяких партий.

Из вошедших в него шестнадцати министров только трое были против буржуазно-демократической коалиции. Двое из них (кадеты Юренев и Кокошкин) оставались сторонниками чисто буржуазного правительства, третий (эсер Чернов, министр земледелия) — чисто социалистического. Все остальные уверенно выступали за правительство, составленное из всех конструктивных политических сил страны без учета партийных и классовых различий.

Весьма заметная перемена в общественном мнении, произошедшая после подавления большевистского мятежа, укрепила авторитет правительства, а в результате его освобождения от влияния любых политических организаций из шестнадцати членов лишь двое (эсер Чернов и социал-демократ Церетели) поддерживали непосредственную связь с Исполкомом Петроградского Совета.

Именно Ираклий Церетели, один из благороднейших и достойнейших представителей российской социал-демократии (впоследствии лидер грузинской социал-демократической партии), лучше всех подытожил сложившуюся ситуацию. С характерной для него смелостью этот политический лидер, душой и телом преданный демократии, откровенно без колебаний признал кардинальную перемену в расстановке политических и общественных сил.

«Мы выходим не только из министерского, но и из революционного кризиса, — заявил он на совещании Исполкома Всероссийского съезда Советов и Исполкома крестьянского съезда. — В истории революции начинается новая эра. Два месяца самыми сильными были Советы. Сегодня мы стали самыми слабыми, так как расстановка сил изменилась не в нашу пользу».

Церетели постоянно призывал к полному и безоговорочному согласию в правительстве, прекрасно понимая, что произошедшая перемена принесла стране только пользу, укрепила национальное самосознание народа, престиж и мощь государства.

Глава 12

Бывший царь и его семья

В предыдущей главе я рассказывал о принятых Временным правительством мерах, которые открывали реальную возможность управлять, иначе говоря, отдавать распоряжения.

Не стану перечислять здесь все признаки оздоровления административного аппарата, уже ощутимые к концу лета 1917 года. Достаточно сказать, что правительственные приказы исполнялись незамедлительно, как до революции. Наконец утвердился принцип доверия к власти, согласия с политикой правительства, без чего невозможно успешное функционирование правительственного механизма в целом.

Эффективность действия административного механизма летом 1917 года можно проиллюстрировать на примере тайной подготовки к отправке бывшего императора с семьей из Царского Села в сибирский Тобольск.

В начале революции, когда страна еще искала решение стоявших перед ней неотложных проблем, всех живо занимала судьба царя с его семейством. В печати завязалось долгое, в высшей степени заинтересованное обсуждение придворной жизни, которую раньше при старом режиме было запрещено затрагивать. Хотя члены императорской фамилии даже по прошествии нескольких революционных месяцев по-прежнему вызывали острое общественное любопытство, в конце концов о них мало-помалу почти позабыли. Сейчас кажется невероятным, что после подписания отречения в Пскове царь имел возможность свободно прибыть в Могилев «для роспуска своего штаба». Временное правительство нисколько не интересовалось передвижениями царя после отречения, князь Львов без колебаний разрешил ему ехать в Ставку. Мы были совершенно уверены, что у армии он не найдет никакого сочувствия и никакой поддержки, не сделает никакой попытки сплотить ее вокруг себя.

Однако подобное положение явно не могло длиться долго. Затянувшееся пребывание свергнутого императора в Ставке Верховного главнокомандующего породило слухи, будто его окружение вступило в переговоры с Германией относительно переброски в Россию дополнительных сил для спасения самодержавия. Несмотря на нелепость шептавшихся на ухо домыслов, они распространялись все шире, и через неделю с небольшим после падения монархии вспыхнула ожесточенная ненависть к членам императорской фамилии, особенно к бывшей императрице Александре Федоровне. Когда я 20 или 21 мая приехал в Москву, местный Совет категорически потребовал полного отчета о мерах, принятых Временным правительством против бывшего царя с семейством. Совет так энергично настаивал, что я в конце концов ответил:

— Мне, как генеральному прокурору, принадлежит право решать судьбу Николая II. Но, товарищи, русская революция не жаждет крови, и я не позволю ей обесчестить себя. Нет, я не Марат русской революции.

В ту минуту, когда я произносил эти слова в Москве, Временное правительство в Петрограде приняло резолюцию об аресте Николая II и Александры Федоровны. В резолюции говорилось, что:

1. Бывший император Николай II и его супруга лишаются свободы передвижения, и первый препровождается в Царское Село.

2. Депутаты Бубликов, Вершинин, Грибунин, Калинин направляются в Могилев с просьбой к генералу Алексееву выделить в их распоряжение конвой для сопровождения бывшего императора.

3. Члены Думы, направленные в Могилев для доставки бывшего императора в Царское Село, имеют соответствующее письменное поручение и пр.

4. Данное распоряжение публикуется повсеместно.

Взятый под арест бывший самодержец сразу попал под мою юрисдикцию и охрану. Насколько помню, он был арестован 22 марта. Александра Федоровна еще с 14 марта находилась под арестом в Александровском дворце Царского Села. По прошествии времени могу сказать, что прощальный визит бывшего императора в Ставку Верховного главнокомандующего произвел в высшей степени неприятное впечатление в армейских рядах, вселив в солдат недоверие к Генеральному штабу вообще и генералу Алексееву в частности. Верховное командование заподозрили в контрреволюционных намерениях. По рассказам, Николай II очень трогательно прощался со своим штабом. Многие подчиненные с трудом