Русская революция, 1917 - Александр Фёдорович Керенский

купавшихся в крови тиранов, гораздо более отвратительных, ибо они вышли из народа, даже из интеллигенции, и подняли руку на собственных братьев. Я вовсе не утверждаю, будто большевизм оправдывает царизм. Нет, так как именно самодержавие изначально породило коммунистическую тиранию. Последствия самодержавия принесли страдания народу.

Я расставался с царем после первой встречи глубоко заинтригованный. Увидев императрицу, я хорошо понял ее характер, вполне отвечающий моему прежнему представлению, сложившемуся из рассказов знавших ее людей. Но Николай, с чарующим взглядом голубых глаз, с его манерами, внешностью, оставался загадкой. Может, он просто умело пользовался искусством обольщения, унаследованным от предков? Был опытным актером или вкрадчивым лицемером? Или безобидным простаком, целиком и полностью подчиненным жене? Казалось невероятным, что этот простой медлительный человек, как бы ряженый в чужое платье, был императором всея Руси, царем Польским, великим князем Финляндским и прочая, и прочая, и прочая, правившим четверть века огромной империей! Не знаю, какое впечатление произвел бы на меня Николай во времена его царствования, но, глядя на него после революции, я изумлялся отсутствию всяких признаков, что еще месяц назад все решало одно его слово. Я уходил с твердой решимостью разгадать тайну этой непонятной, ужасной и притягательной личности.

После первого визита я собрался назначить нового коменданта Александровского дворца, своего человека, которому можно было бы спокойно доверить императорскую фамилию. Нельзя было оставлять их одних с немногочисленными верными слугами, до сих пор соблюдавшими старые ритуалы[29], и охраны, которая не спускала с них глаз. Вскоре начали циркулировать слухи о «контрреволюционном заговоре» во дворце, основанием для которых послужил простой факт: двор по-прежнему посылал офицеру охраны бутылку красного вина к обеду. Надо было иметь во дворце надежного посредника, умного и тактичного. Мой выбор пал на полковника Коровиченко, военного юриста, ветерана японской войны, известного своей отвагой и честностью. Он сполна оправдал доверие, сумев держать арестованных в строгой изоляции и внушить им уважение к новым властям.

В ходе дальнейших свиданий с Николаем II, сколь бы краткими они ни были, я старался постичь его характер, и, по-моему, в общем успешно. Он был крайне замкнут, чуждался, презирал людей. Не получив хорошего образования, более или менее разбирался в человеческой натуре. Никогда никого не любил, кроме, может быть, сына и дочерей. При столь ужасающем равнодушии к окружающему миру напоминал какой-то сверхъестественный автомат. Всматриваясь в черты его лица, я словно видел за улыбкой, в глубине очаровательных глаз ледяную застывшую маску отчужденности и совершенного одиночества. Пожалуй, он вполне мог быть мистиком, терпеливо и бесстрастно стремящимся к общению с небесами, устав от земного. Может быть, он ко всему потерял вкус, все для него утратило значение, потому что любое желание слишком легко исполнялось. Увидев, что скрывается под маской, я сразу понял, почему он с такой легкостью отказался от власти. Просто не хотел бороться, равнодушно выпустил из рук. Очень просто, как и все прочее. У него было более чем достаточно власти. И он просто сбросил ее, как сбрасывал прежде форменный мундир, переодевшись в платье попроще. Он испытывал новые ощущения, превратившись в обычного гражданина, не имеющего государственных обязанностей и лишенного признаков власти. Не видел ничего трагического в переходе к частной жизни. Старая фрейлина г-жа Нарышкина передала мне однажды его слова: «Как я счастлив, что больше не надо устраивать скучные аудиенции и подписывать бесконечные кипы бумаг! Можно читать, гулять, уделять время детям». И, добавила она, «при этом он не лицемерил». Все, кто видел арестованного Николая, единодушно подтверждали, что он неизменно пребывал в прекрасном расположении духа, довольный новым образом жизни. Охотно колол дрова, складывал поленницы, работал в саду, катался на лодке, играл с детьми. Возникало впечатление, что с его плеч свалилась тяжелейшая ноша, принеся колоссальное облегчение.

Напротив, жена его, пылкая, волевая, с чисто мирскими амбициями, тяжело переживала отстранение от власти, не могла смириться с новым положением. Страдала истерией, даже частичным параличом, замучила окружающих недомоганиями, горестями, безотчетной враждебностью ко всем и вся. Люди, подобные бывшей императрице, никогда не прощают и не забывают. В ходе судебного следствия по поводу интриг ближайшего окружения бывшей царицы (Вырубова, Воейков, Распутин и пр.) мне пришлось пойти на определенные меры, исключающие ее предварительный сговор с царем на случай, если их вызовут в свидетели. Точнее говоря, я ей не позволил оказать на мужа давление. Для этого надо было на время следствия разлучить супругов, позволяя им видеться лишь за обеденным столом и запрещая говорить о прошлом. Я объяснил царю причину столь сурового запрета и попросил посодействовать, чтобы в это не посвящался никто, кроме уже посвященных (Коровиченко, г-жи Нарышкиной, кажется, графа Бенкендорфа). Пока в том сохранялась необходимость, просьба неукоснительно исполнялась. Впоследствии я слышал от приближенных, что временная разлука с супругой отлично подействовала на сильно оживившегося, приободрившегося императора.

Когда я сообщил ему о расследовании и возможном привлечении Александры Федоровны к суду, лицо его не дрогнуло, он ограничился замечанием:

— О, не верю, будто Аликс причастна к чему-то подобному. У вас есть доказательства?

Я ответил, что пока ничего не знаю.

В беседах мы избегали титулов и фамилий, просто обращались друг к другу на «вы».

— Значит, у вас сейчас Альбер Тома[30], — сказал однажды Николай, — в прошлом году он у меня обедал. Интересный человек. Пожалуйста, передайте от меня привет.

Я не забыл исполнить просьбу.

Тон, в котором прозвучали слова «в прошлом году» и «сейчас», наводил на мысль об одолевавшей порой бывшего императора тоске по прошлому, но мы никогда серьезно не обсуждали перемену в его положении. Касались подобных вопросов лишь мельком, поверхностно. Казалось, ему трудно говорить об этом, особенно о людях, так скоро его покинувших и предавших. Несмотря на все свое презрение к роду человеческому, он не ожидал подобной измены. Из нескольких оброненных намеков я понял, что он по-прежнему не выносит Гучкова, считает Родзянко глупцом, не имеет конкретного мнения о Милюкове, питает особое уважение к Алексееву и в определенной степени к князю Львову.

Лишь однажды я стал свидетелем полного преображения Николая II под впечатлением от одного события.

Уже не припомню, то ли Царскосельский Совет рабочих и солдатских депутатов, то ли гарнизонный Совет, решил по примеру Петрограда устроить официальные похороны жертв революции. Церемония была назначена на среду Страстной недели на одной из главных аллей Царскосельского парка, на некотором расстоянии от дворца, но прямо перед окнами апартаментов императорской фамилии. Поэтому царь никак не мог не видеть из окон своей золоченой тюрьмы, как его охрана с красными