Пьесы - Юрий Александрович Буряковский

class="empty-line"/>

Лина молчит.

Такой, как я, — не признаешься?

Л и н а. Я — секретарь.

Оля изумленно и восторженно смотрит на нее.

(Берет билет, раскрывает). С шестнадцати лет? Спрячь надежно.

П о л я. Не место мне, нет.

Л и н а. Много там, в монастыре, таких, как ты?

П о л я. Половина, наверно.

Л и н а (возвращает билет). Приходить к вам можно?

Поля кивает.

Жди. А пока скажи всем своим дурехам: наши вернутся. И скоро. И Москву никогда не отдадут.

П о л я (идет к дверям). Значит, ждать? (Уходит).

О л я. Линок!

Л и н а (бросается в кресло). Секретарь! Что я могла сказать ей, такой вот — растоптанной, несчастной?!

О л я. Лина, я хочу знать правду.

Л и н а. Какую еще правду, девочка? Чем я лучше ее? Разница только в том, что верю и жду и что монастырь устроила себе на дому…

ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ

ПИСЬМО ВТОРОЕ

Просцениум. Яркие вспышки электросварки на невидимом нам заводском дворе. Проплывает тень мостового крана, несущего мостовую конструкцию. На скамейке, подложив книгу, пишет  Г о р б а ч. Устойчивый загар человека, не привыкшего к кабинетной жизни. По тогдашней моде на нем рубашка-апаш, широкие брюки, сандалии.

Г о р б а ч. Дорогие мои девочки! Сегодня как раз два месяца, как торчу на заводе. Здесь, наверно, и отмечу очередную свою дату. Ровно сорок пять! Нарком прислал телеграмму — возвращайся скорее, принимай под начало новый трест. Но мы с Леней Савицким дали себе слово довести тут дело до конца, заставить заводчан основные элементы моста сварить, дедовскую клепку изгнать навсегда. Люто ругаемся с ними, а дело все же помаленьку идет. Сильно похудели, но это нам на пользу… Видела бы ты, Линка, что это за красотища — ферма с блестящими серебристыми швами, без единой заклепки! Помнишь, как через бурелом в тайге пробивались — и пробились! — когда ты была на практике у меня? Похожее чувство и сейчас. Такая уж судьба, дорогие: больше в разлуке, чем вместе. Зато живу, а не копчу небо! Отпишите, помогают ли Олюшке новые лекарства? Ходят ли и теперь к ней педагоги и ребята? В какой стадии твой диплом, Линочек? Дети пишут, Машенька, — перетруждаешься домашней возней, врачей не слушаешь. Опомнись, не то уже сердце, как в молодости, когда бетономешалку крутила! Вот состарюсь, стану на якорь, буду помогать тебе во всем и внуков нянчить. Только бы войны не было, что-то не нравятся мне газетные сообщения. Ладно, в случае чего — обломаем гитлерюге и рога и копыта. Целую крепко.

АТЕЛЬЕ «СЧАСТЛИВАЯ МИНУТКА»

Бывшее государственное фотоателье. Подсобка и павильон разделены консолем с ситцевой занавеской на кольцах. Деревянная камера на треноге, софиты, кресла. Во всем изрядное запустение. Зато на витрине (в обратном порядке) читается броская надпись: АТЕЛЬЕ «СЧАСТЛИВАЯ МИНУТКА». ХУДОЖЕСТВЕННЫЕ ПОРТРЕТЫ — АЛЕКС КУХЛЯ.

Ноябрь, холодно. В подсобке  Л и н а  в наброшенном на плечи ватнике сортирует, раскладывает в конверты видовые открытки. Стремительно входит К у х л я, суетливый человечек неопределенного возраста с профессиональной, словно приклеенной улыбкой. Все время перебегает с места на место. На груди «ФЭД».

К у х л я. Сколько же у нас открыточек для продажи на улицах готово?

Л и н а. Комплектов — без двух сто.

К у х л я. А в россыпи?

Л и н а. Шестьсот. Города, курорты, памятники.

К у х л я. Дело! Что же ты, золотце мое, хоть в перерыв погулять-подышать не выйдешь?

Л и н а. С работы — на работу, и то жутко смотреть.

К у х л я. Да, гранд-улицы были. Европа, люкс!

Л и н а. Спрошу что-то, Алексей Иванович. В газетах пишут — партизаны, диверсанты, их работа. У своих-то как могла рука подняться?

К у х л я. Дурочка ты, Лина Петровна? Или прикидываешься?

Л и н а. А правда, немцам какой смысл? Навечно же сюда пришли.

К у х л я. Давай сообразим. Взрывы на Крещатике когда начались?

Л и н а. Через три дня…

К у х л я. Успели господа коммунисты до этого хоть самую малую шкоду немцам в городе причинить? То-то! А у шефа жандармерии на столе — что лежит? «Особая розыскная книга СССР»! По одному Киеву, может, тыщи две фамилий. Нужен им предлог, чтобы расправиться с этими-то фамилиями?..

Л и н а. На такое решиться?

К у х л я. А пожар в рейхстаге? В своем-то Берлине?

Л и н а. Долго мне еще ума у вас занимать, Алексей Иванович.

К у х л я (подсел). Те открыточки, что отобрал я вчера, те самые — штрафные, особые, они — где?

Л и н а. Здесь, в столе. Отдельно их спрятала.

К у х л я (проверяет на выбор два-три конверта). Не спутай, золотце, ненароком! (Изобразил петлю на шее). У них галстуков пеньковых на всех хватит!

Л и н а. Обо всем-то вы вовремя подумаете. Другой бы вообще без внимания. Остались от Советов открыток горы, и ладно, — пусть валяются.

К у х л я (вскочил, пробежался). Пятнадцать процентов от сбыта обещал? Двадцать будешь получать! (Подсаживается, помогает Лине). Только ног и горла не жалей.

Л и н а. Вы для какой же газеты до войны работали?

К у х л я. А для всех. На своих хлебах. Король спортивного репортажа!

Л и н а. А не скучно? Все одно да одно?

К у х л я. Зато теперь перед освободителями чист и непорочен, яко дева Мария. Футбол-баскетбол… Ухватила?

Л и н а. Неужели предвидели?

К у х л я (рвет открытку). Здание правительства! Не то чтобы предвидел, а рук не замарывал. (Рвет еще одну).

Лина заглядывает.

Арсенальскому восстанию памятник. А вернутся вдруг «товарищи» — опять порядок. Я — что? «Улыбнитесь, агушеньки, сейчас птичка вылетит!»

Л и н а. Допускаете и такое?

К у х л я. Кто есть для себя истинный оптимист? Не знаешь? Человек, который всегда мирового потопа ждет! Ухватила мысль? В управу городскую я поскакал! (Вскочил, исчез).

Л и н а (ходит). Этот уж точно в розыскную книгу к немцам не попадет. При всех властях — один бог: собственная шкура и полная утроба. Пусть весь мир обрушится, меня бы камешком не задело! (Выдвигает ящик стола). Особые, штрафные… Что же делать теперь? Как уберечь их, куда девать?

В павильон входит  С а м ч у к, в плаще и шляпе. Очки и небольшие усы заметно изменили его внешность.

С а м ч у к. Кто тут производит… эти самые портретики?

Л и н а (выбежала на голос). Володя, ты?! (Осеклась, разглядев). Тебя преследуют? Скрываешься?

Самчук знаками спрашивает: «Мы одни?» Лина кивает, ведет его в подсобку.

С а м ч у к. Так… работаешь, значит, здесь? А я за фото. Для паспортной липы. (Козырнув). Геннадий Королев. Инспектор городских парков.

Л и н а. Инспектор? Там, в особняке… все сорвалось?

С а м ч у к. Понимаешь, Линок… В общем немцы случайно пронюхали, что за товарищ такой их любимый слесарь. Спасибо, человек один из полиции, свой, перехватил до работы, предупредил.

Л и н а. А кто же… кто должен был там часы пустить?

С а м ч у к. Та женщина. Что из лагеря вызволила.

Л и н а. Ты и теперь с ней?

С а м ч у к. Ни одного дня вместе не были.

Л и н а (подавляя радость). Почему же так упорно скрывал свой адрес?

С а м ч у к. Эх, Лина, я и чужие