Ночник - Денис Драгунский

Но – именно потом. После отъезда гостя. То есть по виду чукчи можно догадаться, кто у него был.

Вот к чукче приезжает какой-то пожилой господин в хорошей синей куртке, в меховом шлеме, с дорогими ружьями. Они уезжают на лодке охотиться. Возвращаются. Господин несет мешок с трофеями, пожимает чукче руку и уезжает на большом снегоходе. Чукча скрывается в своем чуме, и через минуту выходит в длинной горностаевой мантии. Улыбается во весь свой щербатый рот. На голове у него – сияющая бриллиантами корона.

Кто-то сзади меня шепчет: «Значит, это к нему приезжал норвежский король!»

Зима, вот примерно как в эти дни. Ваганьковское кладбище, могила отца. У него на могиле очень простой памятник – продолговатый гранитный прямоугольник, невысокий, горизонтальный. Бронзовый барельеф и надпись «Виктор Драгунский», в виде его подписи. Он очень разборчиво подписывался. Теперь там сбоку написано «Алла Драгунская», то есть моя мама там же похоронена. То есть урна с прахом зарыта; папу, кстати, тоже кремировали.

Но я вижу это без маминого имени. То есть, значит, до ее смерти.

Памятник занесен легким снегом.

На верхней кромке, по всей длине, рядком сидят воробьи.

Я жалею, что у меня нет с собой фотоаппарата.

Но если был бы и я стал бы его доставать, то воробьи бы всё равно улетели.

Потом я жалею, что на папиной могиле думаю о хорошем снимке.

На стол ставят чайник. Но я понимаю, что это значит: это значит, что для еды не хватит места. Не на столе, а у меня в животе. Мне очень хочется чаю: я замерз и хочу пить. Горячий крепкий чай соблазнительно сияет в стеклянном чайнике. Но поесть я хочу тоже: я сильно голоден. И вот почему-то вынужден выбирать между чаем и едой. Не знаю, что делать.

Женщина мне рассказывает о себе, но я при этом все вижу сам, своими глазами. Как будто смотрю голливудский фильм про роскошную жизнь высшего света. Героиня готовится ехать на банкет. Огромная квартира, гардеробная с окнами в сад. Окна длинные, от потолка до пола, почти балконы. Все бело-золотое. Она выбирает себе платье, перебирает одежду, висящую в шкафу.

На столике лежат пригласительные билеты, красиво напечатанные, с золотым тиснением.

Лето, жарко. Ветерок из полуоткрытого окна вздымает кисейную занавеску.

Большая открытая машина. На банкет едут две пары: муж и жена и отец со взрослой дочерью.

Вот она-то – взрослая дочь – мне это всё и рассказывает.

На банкете ее тошнит. Рвота, скандал. Она беременна.

Ее выгоняют из Америки в Россию. Ей говорят, что она должна найти отца своего ребенка (который у нее еще в животе).

Рассказывая это, она ласково берет меня за руку.

Я отдергиваю руку.

Античная гипсовая голова, разрисованная цветными квадратами. Очень занятно.

Кончик носа отколот. Видно, только что откололся – свежий белый гипс на сколе.

Я говорю:

– Господа, подлепите хоть алебастром кончик носа и подкрасьте, нельзя же так!

Эти господа (пожилые мужчина и женщина) говорят:

– К носу сходятся цветные линии. Мы не знаем замысла художника. Какой должен быть самый кончик носа?

Синий? Или оранжевый? Пусть остается так.

Художник, однако, это Ира. Это она раскрасила гипсовую голову.

Я зову ее, спрашиваю:

– Ну, художник, каким цветом нос будем закрашивать? Каков был твой замысел?

– Я забыла, – говорит Ира. – Пусть остается так.

Игра в перетягивание скатерти. Два человека сидят за столом и тянут скатерть, каждый к себе. Посредине скатерти – доверху налитые чашки с чаем. Задача в том, чтоб перетянуть к себе, но не пролить. Столпившиеся люди зорко смотрят, кто виноват в пролитии чая – тот, кто слишком резко дернул, или тот, кто слишком резко отпустил.

Стол в осеннем саду. Ведра антоновских яблок. Щекочущий десны, сводящий с ума аромат. На кострах, на открытых кирпичных печурках, стоят старинные медные тазы с длинными деревянными ручками. Варится варенье. Женщины с белыми тонкими лицами, с узкими проборами на темно-русых гладких головах. Длинные платья. Негромкие милые голоса. Внезапный смех.

И запах, запах. Кислый запах свежей антоновки превращается в сладкий запах густого варенья.

Варится яблочное желе.

Желе остужают.

Из него вылепляют голову Чан Кайши.

Чтоб потом снова растопить ее в медном тазу и перелепить в голову Мао Цзэдуна.

Только после этого Тайвань вернется к Китаю.

Осенний русский сад, антоновские яблоки, мелкопоместная идиллия, чистый Бунин – и вдруг такая штука: Китай, Тайвань…

Весь город в плакатах: «Кто будет хорошей матерью?», «Ты будешь хорошей матерью?»

С плаката сильная, красивая, молодая женщина протягивает левую руку ладонью кверху. Кулак правой руки подставлен под локоть левой. Виден локтевой сгиб с тонко прорисованными жилками – и с небольшой родинкой.

Два старика – такие ильфо-петровские «пикейные жилеты» – разговаривают, глядя на плакат. Плакат большой, они отошли на десяток шагов, но все равно задирают головы. Они говорят с сильным одесским акцентом.

– Что это она показывает? Зачем она так показывает руку?

– Это значит, что она не колется. Поэтому она хорошая мать. Хорошая мать не должна колоться.

– А почему родинка?

– Родинка – это знак, что она не колется.

– А издалека поймут, что это наоборот, след от шприца.

– Кстати, да!

– Не могли нарисовать, чтобы было понятно! Идиоты!

Застолье, шум, все перебивают друг друга, чокаются, пьют, тянутся чокнуться и обняться через стол.

Со стола падают тарелки. Но суп из тарелок странным образом не выливается. И сами тарелки не разбиваются. Они пляшут-крутятся на полу, как упавшая кастрюльная крышка, и суп крутится в них – но потом пляска тарелок утихает, и суп ложится на свое место.

Игра в вист или что-то в этом роде. Похоже на преферанс, но не преферанс. Все вроде бы просто – но я смотрю из-за спин игроков, и никак не могу понять правил.