Ночник - Денис Драгунский

Сидят люди за столом – то ли на веранде, то ли в комнате с большим окном, – пьют чай, курят. Кто-то показывает соседу газету. Там объявление о продаже кларнета. Кларнет электронный, но может использоваться как обычный. Все начинают обсуждать кларнет, смотреть на картинку. Там, под изображением кларнета, написано: «Г.О.Б.»

Один человек говорит:

– Что это значит – «Г.О.Б.»? Гарантия Отличной Безупречности?

Другой говорит:

– Не знаю (смеется). Лучше было бы: «Безупречно.

Отлично. Гарантировано». Получается «Б.О.Г.» Кларнет-Бог. Вот это да. Я бы такой купил.

Все вокруг с серьезными лицами говорят:

– Нет! Это кощунство!

Сижу в конференц-зале Дипломатической академии, где я работал в середине семидесятых. Кто-то читает доклад с трибуны. Мне скучно. Я рассматриваю портреты на стенах – там развешаны фотографии известных советских дипломатов. Среди них – Владимир Петрович Потемкин. В пенсне, с глубокими залысинами.

Полпред в Греции, Франции, Италии. Я всматриваюсь в его лицо. Он мне интересен. Я знаю, что он потом, после дипломатической работы, был министром просвещения и пытался ввести латынь в школьную программу. Хотел восстановить классические гимназии хотя бы отчасти.

Человек, сидящий рядом, ловит мой взгляд и говорит шепотом:

– Потемкин раньше был актером. Но плохим. Понял это и пошел в дипломаты.

Я читаю переводной роман. Немецкого автора. Его фамилия Хайнц Хофман. Название не помню. Роман написан от первого лица.

Так и начинается: Я, Хайнц Хофман, сотрудник третьего отдела четвертого управления по делам мирного населения, сижу за своим рабочим столом – если только этот пластмассовый четырехугольник на складных алюминиевых лапах можно назвать столом – в своем рабочем кабинете – если только эту палатку, стены которой гнутся от влажного морского ветра, можно назвать кабинетом – и допрашиваю беженца. Он кореец. Его только что вытащили из воды, он плыл на пенопластовой доске. Ему дали проглотить стакан питательной смеси, воткнули профилактический укол от всей возможной заразы, надели на него брюки и куртку и привели ко мне. Беженцев надо допрашивать сразу, в первый час, а лучше в первую минуту, когда они еще не пришли в себя, не расположили в уме свои будущие показания, не сочинили убедительный жалобный рассказ и, упаси боже, не пообщались с товарищами по несчастью, которые уже прошли допрос. Смотрю на него. Он нечеловечески худ. У него подпухшие от воды складки на коже. Как он попал сюда, на балтийское побережье, в рукав Эльбы в полусотне километров от Гамбурга?

Я говорю: «Здравствуйте, меня зовут Хайнц Хофман, я буду заниматься вашим делом, расскажите – как вы здесь оказались?» Переводчик переводит. Кореец что-то отвечает. Переводчик говорит: «Он сказал, что он не знает». Я говорю: «Вы спрыгнули с корабля?» – «Не знаю». – «Может быть, вы приплыли на своем пенопласте из Кореи?» – «Не знаю».

Ну, и так далее.

Я примерно представляю себе, о чем будет этот роман, и закрываю книгу.

Молодые люди разговаривают на непонятном языке.

Вроде английский, но слов не разобрать. Прислушиваюсь. Ух ты! Они говорят по-русски, но особым манером. Очень похоже на английский. Спрашиваю: «Извините, простите, пожалуйста, у меня такой вопрос, вы так интересно говорите… Откуда вы?» (Я думаю, что это какой-то областной диалект.) Они смеются, объясняют – тут есть такие специальные курсы, учат вот так разговаривать. Вежливые молодые люди, всё объясняют уже на нормальном русском. Говорят: «Хотите адрес?»

Нет, спасибо, не хочу.

Вижу рядом поэта Льва Рубинштейна. Он хихикает:

– Что, тебя не поняли?

– Да нет, – говорю, – поняли.

– Ну, это пока, – говорит он. – Скоро перестанут. Тебе осталось года три-четыре. Вот я старше тебя, и меня уже почти не понимают.

Лева, грустный, худенький, цепляет на спину разноцветный детский рюкзачок, машет мне рукой и скрывается в толпе.

Стою у афишной тумбы. Не там, где разговаривал с ребятами и с Левой, но где-то недалеко. Читаю объявления о спектаклях и концертах. Что-то даже интересное.

Знакомые фамилии режиссеров, незнакомые названия театров.

Спиной чувствую, что сзади кто-то стоит и на меня смотрит.

Хочу повернуться. Слышу женский голос:

– Не поворачивайся, пожалуйста.

Хоть и «пожалуйста», но очень решительно.

– Ладно, – говорю. – Не буду. Это ты?

Я не знаю, кто она на самом деле. Но во сне я как будто очень близко с ней знаком. Даже более чем близко. Но не в любовном смысле, а просто – уже много лет плотно общаемся. Поэтому я рад нашей встрече. И не очень удивляюсь ее просьбе не поворачиваться к ней. Она всегда такая, со всячинкой. Может, она плохо накрашена, откуда я знаю. У нее такое бывает.

– Я, я, – говорит она. – Ты что, по голосу не узнал?

– Узнал, конечно. Ну, как ты? – спрашиваю.

– Уезжаю, – говорит она. – В Албанию.

– Зачем?

– Жить, – говорит она.

– Но почему в Албанию? Ты не знаешь албанского языка. Он очень трудный. Ты его не выучишь.

– Так даже лучше, – говорит она. – Буду жить, как глухонемая. Всё забуду, всех забуду.

Разноцветные круги на льду обозначают, что писать и публиковать можно, а что – нельзя. В середине круг метрового диаметра – это совершенно точно можно.

Вокруг – полоса шириною тоже в метр, обозначает «скорее всего, можно». И вот так – десять кругов. Все круги разных цветов, причем бессмысленно разных. Не так, чтобы самое разрешенное – бело-розовое, а самое запрещенное – черное, к примеру. Нет, вперемешку.

Получается такая как будто бы красивая круглая мишень двадцатиметрового диаметра.

Она нарисована на льду Москвы-реки, под Крымским мостом.

Мне говорят:

– Твой друг Юра теперь выращивает шампиньоны.

У него самая большая фирма по этой части.

< Во сне я прекрасно понимаю, о ком идет речь, но проснувшись, забыл начисто. >

– Вот это да! – говорю я. – Самая большая в Москве?

В России?

– Нет, в Гаване, на Кубе. Там вообще-то мало едят шампиньонов. Так что она небольшая. Самая большая в Гаване, но вообще-то маленькая.