Моя жизнь: до изгнания - Михаил Михайлович Шемякин

рта засохла пена. Пальцы рук вцепились в подлокотники кресла. Неподвижный взгляд устремлён в одну точку, белки глаз поражают неестественной белизной, зрачки расширены… Я зову Сергея, трясу за плечи, топчусь в луже мочи – никакой реакции. Он таращится в одному ему открытый мир, и, судя по дрожи, сотрясающей его тело, мир этот неласков…

Меня охватывает волна отчаяния. А что, если вслед за Серёжей наступит мой черёд? Моя ломка может оказаться ещё страшнее, ведь, в отличие от Сергея, я прошёл принудлечение в особой психушке. Что, если, не добравшись до спасительных гор, я так же внезапно буду ввергнут в мир кошмарных видений, буду ссаться, пускать слюни и, уставившись в одну точку, трястись от ужаса… “Боже, Боже мой, избавь меня от этого!” – повторяю я про себя и с новой силой трясу за плечи неподвижную фигуру несчастного, вопя ему в уши: “Серёжа! Ты слышишь меня?! Это я, Миша! Ты понимаешь это?! Ответь! Ну хоть кивни мне! Где ты?! Что с тобой?! Что ты видишь?!” И вдруг из искривлённого судорогой рта доносится приглушённый шёпот: “Миша… Лошади белые несутся на меня… Белые лошади… Белые…” И опять молчание.

С помощью вконец перепуганного Лёвы мне удаётся вытащить Сергея из профуренного кресла, отвести в ванную, снять провонявшую одежду, вымыть и уложить в постель, предусмотрительно накрыв матрас клеёнкой. Я посидел на краю кровати, держа Серёжину руку, и, когда он забылся сном, пошёл к Грэгору узнать, как всё произошло.

Как поведал мне удручённый Грэгор, в первый день всё было нормально. Сергей был приветлив, говорил о своих любимых художниках, начал рисовать на бумаге портрет матери Грэгора – Шушаны. На другой день Сергей был приглашён к завтраку. За столом не произнёс ни слова, отодвинул тарелку с едой и, взяв в руки полный стакан горячего чаю, плеснул себе в лицо. На вопросы взволнованной Шушаны и Грэгора не отвечал. Ему вытерли лицо салфеткой, усадили в любимое кресло Шушаны, и тут его стала бить беспрестанная дрожь и он обмочился. Извлечь его из кресла не удавалось – Сергей вцепился в него мёртвой хваткой.

Дрожащим голосом я начинаю объяснять Грэгору и его матери истинную причину нашего желания уйти в горы. Я и предположить не мог, что ломка так страшно скрутит нашего Серёжу.

Прожившие долгие годы в ином мире, наши хозяева потрясены, услышав, что за увлечение картинами могут надолго упрятать в психушку, полны сострадания к нам, к бедному Сергею. Сердобольная Шушана даже прощает своё обоссанное кресло. Нас с Лёвой сажают за стол, пичкают блюдами армянской кухни и отводят в комнату с двумя кроватями, на которые мы падаем в изнеможении, буквально убитые случившимся…

Утром, едва только мне удаётся поднять с постели пребывающего в полной прострации несчастного Серёжу, надеть на него выстиранную ночью заботливой Шушаной одежду, свести в туалет, Грэгор везёт Сергея в аэропорт, где умудряется посадить невменяемого пассажира в самолёт, улетающий в Москву. Как я потом узнал, прямо по прибытии Серёжу отвезли в психиатрическую больницу, где через несколько месяцев лечения бедняга пришёл в себя – увы, ненадолго. А мне с Лёвой Шушана предложила погостить несколько дней, пока Грэгор с Рубиком не разузнают, где в горах обитают нынешние отшельники. Единственная просьба – не садиться в её любимое кресло, которое армянские умельцы ухитрились привести в полный порядок.

Мать Грэгора оказалась на удивление доброй и участливой ко мне и Лёве, и через пару дней мы пришли в себя, были обстираны, напоены, накормлены, приобщившись ко всем прелестям армянской кухни. И даже приступов терзающего нас страха становилось меньше. Грэгор был с нами по-прежнему приветлив и радушен, Рубик каждый день прибегал поболтать об искусстве и поделиться новостями о “жизни гор”. Но пока всё было безрезультатно. У кого бы он ни спрашивал, никто не слышал о горных отшельниках. Да, альпинистов, туристов в горах много, но монахов?.. Разумеется, нас с Лёвой это расстраивало и тревожило. “Нам нужна природа, нам нужно лечиться! Мы не хотим, чтобы то, что случилось с бедным Серёжей, стряслось и с нами!” – с болью в голосе твержу я. “Грэгор! Рубик! Помогите найти выход!” – вторит за мной Лёва.

Приступы депрессии и беспредметного страха по-прежнему терзают нас, и сердобольные армяне, от души желая нам помочь, отвлечь от мрачных мыслей, решают поводить нас по городу и познакомить с красотами Еревана. Наша с Лёвой одежонка их явно смущает: что подумают знакомые, встретив их в компании каких-то оборванцев? Одежда Грэгора оказалась нам маловата, и я предлагаю выйти в город в подрясниках с пелеринами. В них мы смотрелись неплохо, и наши армяне были довольны. “Буду говорить, что вы учитесь в Ватикане, где я с вами и познакомился, – произносит Грэгор. – А вы молчите и улыбайтесь”.

Но прежде чем “вывести нас в свет”, пришлось решить ещё одну немаловажную проблему – подобрать хоть какие-нибудь приличные башмаки взамен наших стоптанных “говнодавов”, изделий знаменитой обувной фабрики “Скороход”. Разумеется, ничего из многочисленной красивой обуви Грэгора на наши лапы не налезало, но Рубик сбегал домой и принёс две пары хоть и далеко не новых, но приличных мужских полуботинок чешского производства.

И вот ненадолго мы вырываемся из тисков страха и подавленности, бродя по чудесным улицам армянской столицы, разглядываем бронзовые и гранитные памятники, раскланиваемся со знакомыми Грэгора и Рубика, постепенно входя в роль церковных представителей Ватикана.

Из многочисленных знакомцев наших проводников мне запомнился только один. Это был известнейший в Армении скульптор Ерванд Кочар, проживший долгие годы во Франции и друживший с Пикассо. Площадь Еревана он украсил громадным памятником легендарному армянскому герою Давиду Сасунскому. Меня поразили пронзительные глаза этого невысокого человека, стремительные движения ладно скроенного тела и резкий, режущий уши голос. Он вызвал у меня чувство симпатии, смешанное с восхищением. Ещё бы – Париж! Пикассо! Кочар, улыбаясь и безостановочно жестикулируя, о чём-то переговорил с Грэгором на армянском языке и распрощался. А Грэгор, внимательно слушавший мэтра и, казалось, всем своим видом выражавший глубокое почтение, как только Кочар удалился, наклонился ко мне и тихим голосом произнёс: “Этого человека надо бояться. Он сильнейший чёрный маг, служащий Сатане”. Я вздрогнул, и моё растрёпанное воображение мгновенно пересоздало образ Кочара. Действительно, в его глазах, движениях рук и тела, в резком голосе проскальзывало что-то дьявольское. Да, Грэгор прав, этого человека надо бояться. Ведь бывший священник – истинный духовидец, и как здорово, что он печётся о наших с Лёвой душах!

На другой день Грэгор и Рубик везут нас с Лёвой в древнейший армянский монастырь Эчмиадзин, где будет служить