Приют гнева и снов - Карен Коулс

ноги у берега, попробовать пальцами ледяную воду. О, какое бы это было счастье.

Мои надежды на прогулку разбиваются вдребезги еще до того, как я переступаю порог комнаты, – Слива появляется не одна. Кроме нее сопровождать меня будет Подбородок. Тогда придется бежать, вырваться от них, как только они ослабят хватку, ведь мне уже нечего терять. Уомак не позволяет мне выйти наружу, поэтому я должна использовать свой шанс, бороться за него.

Мы выходим за дверь вслед за остальными больными, которым позволено идти в одиночку. Вниз по ступеням. Вниз по лестнице, на тропинку и… Я пытаюсь вывернуться, но они к этому готовы.

– Мы знаем все твои уловки, Мэри, – предупреждает Подбородок.

Они так крепко держат меня под руки, так тесно прижимаются ко мне сбоку, что у меня не остается иного выбора, как идти рядом с ними – словно странное шестиногое существо. В церкви они сидят по обе стороны от меня, вцепившись мне в руки и не ослабевая хватки, даже когда дверь запирают и по обе стороны от нас рассаживаются больные, и никаких шансов на побег не остается. Они не расслабляются, а напротив, давят так сильно, что кончики пальцев начинает покалывать, они немеют, и я должна сгибать их, прямо как он – как Прайс.

Капеллан стоит за кафедрой. Его голос тих, а сумасшедшие все равно переговариваются между собой. Даже санитары говорят друг с другом. Мне даже жаль этого человека, который стоит в полном облачении и читает проповедь сборищу недоумков, ни один из которых его не слушает.

После службы нас ждет ужин из баранины, затем сливовый пудинг с заварным кремом. Как и ожидалось, пудинг похож на сладкое месиво, липнет к зубам и небу. Все вокруг галдят. Они перевозбуждены.

Старуха с диким взглядом и еще более дикими взъерошенными волосами стоит у стены, разговаривая с ней и стуча по ней костяшками. Она отступает и улыбается как девочка, робко и застенчиво. Это крохотная женщина, кожа да кости.

– Сядь! – кричит ей санитар. – Сядь и пей свое молоко.

Возможно, старуха оглохла. Она все еще у стены, наклонилась к ней и шепчет что-то. Она хихикает, прикрыв рот рукой.

– Хетти, сядь.

Женщина машет рукой, хмурится и прижимает ухо к стене.

– Мне ужасно жаль, – произносит она тоном королевы. – Я не разобрала. Проклятый смотритель разорался.

Не понимаю, почему сумасшедшие смеются. Они безумны не меньше нее.

– Пей свое молоко, Хетти.

– Генриетта. Для вас – леди Броутон, – поправляет их она.

– Леди Броутон? – пронзительно вскрикивают смотрители. О, как же хихикают сумасшедшие, когда Подбородок и другой санитар тащат ее к скамье. Зачем применять такую грубость к этой крохотной женщине, похожей на птичку?

Она отталкивает их, в ее блестящих глазах страх и смятение, а они все равно смеются – и сумасшедшие, и санитары – когда она берет жестяную кружку с молоком и бьет себя ею по лбу. Хлоп! И молоко брызжет на сумасшедших, на их волосы, лица, платья. Они вскакивают и визжат, не переставая смеяться.

Хлоп! Хетти ударяет себя по лбу чашкой, и снова, и снова. Она доведет себя до потери сознания.

– Кто-нибудь, остановите ее!

Смех слишком громкий, мои слова тонут в нем, а санитары смотрят, сложив руки, как лоб женщины наливается кровью, пока наконец она не раздирает кожу кружкой и молоко смешивается с кровью.

– Прекратите! – Я поднимаюсь.

Шлеп-шлеп-шлеп.

– Остановите ее! – Я подбегаю к женщине и выхватываю чашку у нее из рук. Она скользкая от крови. Я роняю ее. На моих руках и платье кровь и молоко. Кровь и молоко.

Я поворачиваюсь к двери. До нее так далеко, а желудок уже скручивает. Воздух. Мне просто нужен воздух. Пытаюсь стряхнуть слизь с рук, но все еще чувствую ее на коже. По мне прокатывается волна дрожи, еще одна – и вот я уже снаружи в коридоре. Кто-то подхватывает меня под локоть.

– Успокойся. – Это Такер. Она обнимает меня.

– Дыши, Мод. Все в порядке.

– Нет, не в порядке. – Я вытягиваю руку, покрытую смесью крови и молока. – Нет.

– Мы это смоем. Все смоем. Вот увидишь.

Ее ровный голос успокаивает меня, и дрожь постепенно отпускает меня.

– Это все молоко. Молоко и кровь, – не успокаиваюсь я.

– Понимаю. – Она ведет меня в умывальную, поворачивает кран и подносит к нему мою руку, нежнейшими прикосновениями смывая всю грязь, словно мать – ребенка. – Почему это так тебя расстроило? – спрашивает она, не глядя на меня и сосредоточившись на руках.

Меня снова сотрясает дрожь. В глазах щиплет, и я отворачиваюсь, но слезы все равно капают.

– Я провожу тебя в твою комнату, хорошо? – По ее веселому голосу нетрудно догадаться – она поняла, что я плачу. Поняла, но притворяется, что ничего не знает.

Какая-то печаль или потеря, или безграничное горе бурлит во мне, пока я не чувствую, что оно вот-вот вырвется наружу. Я не решаюсь дышать, чтобы не дать ему вырваться. Как только мы добираемся до моей комнаты, я бегу к окну и вглядываюсь в даль.

– Отдыхай, – говорит она.

Я киваю. Уходи, ради всего святого уходи.

Дверь закрывается. Я жду, дышу и… и ничего. Меня не накрывает волной горечи, наружу не рвутся причитания, сердце не разрывается на части, слезы не льются ручьем. Ничего. Я смотрю на рощу. Это не мои деревья. Возможно, это даже не боярышник. За ними нет ни болота, ни переплетенных тел любовников, ни гниющих тел. Это просто скопление деревьев на краю поля, как миллионы других, и даже больше. Возможно, болота здесь никогда и не было. Возможно, его никогда не было.

В замке поворачивается ключ. Я заталкиваю карандаш в рукав, пока его кончик не упирается мне в ладонь. Но это всего лишь Такер, а с ней – Диамант. Я опускаюсь на кровать.

– Миссис Такер сказала мне, что вы немного расстроились. – Диамант придвигает стул и садится. Такер стоит рядом с ним и передает ему мои записи. Его внимательные глаза наблюдают за мной. – Как вы себя чувствуете сейчас?

– Прекрасно, – говорю я. Быстро смотрю на Такер и перевожу взгляд.

– Вас расстроило молоко? – Он смотрит на Такер.

– И кровь, – поясняет она.

– Ах вот как! Почему же это так вас расстроило, Мод? Можете сказать?

– Нет. – Почему я лгу? Где-то в глубине души я знаю ответ. Я знаю его, но мне слишком трудно заглянуть в это воспоминание, чтобы ответить. – Там слишком темно. – Я не хотела произносить это вслух, но ответ вырвался сам собой.

Диамант хмурится.

– Слишком темно?

– То, что… – Я