Вольная русская литература - Юрий Владимирович Мальцев

Шестакова, Н. Бялосинской, С. Калашникова, Э. Котляр, Н. Котрелева, С. Кулле, А. Кушнера, Н. Слепаковой, В. Гусева, Б. Дубина, А. Миронова, Л. Мака, Л. Школьника, А. Якобсона, Е. Кропивницкого, О. Чухонцева, Ю. Мориц, Л. Губанова, В. Алейникова, Л. Черткова, А. Сергеева, В. Хромова, В. Ковенацкого, Л. Иоффе, В. Корнилова, Е. Игнатовой, М. Векслера, С. Стратановского, Л. Шварца, А. Ожиганова[170].

Любопытны экспериментальные поиски группы ленинградских поэтов: Константина Кузьминского, Владимира Эрля, Алексея Козырева, Петра Чейгина и поэта, пишущего под псевдонимом Шир-Али[171], а также опыты поэтов-абсурдистов, находящихся под явным влиянием обэриутов (есть кое-что и от Северянина, и футуристов), остроумного и веселого Генриха Сапгира, экстравагантного юмориста Эдуарда Лимонова и таких модернистских поэтов, как В. Лен и И. Холин[172].

Из ленинградцев наибольший интерес представляют, пожалуй, ученики Ахматовой, «ахматовские сироты» – Дмитрий Бобышев, Анатолий Найман, Евгений Рейн и Иосиф Бродский.

Натурфилософская поэзия Дмитрия Бобышева испытала, конечно, большое влияние Заболоцкого. В самиздате ходят два сборника его стихов «Партита» и «Де профундис», а также поэмы «Почти молчание» и «Новые опыты доктора Фауста». Бобышев – поэт, хотя и с философическими устремлениями, но очень искренний, свежий и сильный. Проблемы времени и России он склонен решать в глубоком мировоззренческом плане, избегая поверхностной публицистичности:

и примешь чисто русский способ

брести к свободе в душу, вглубь.

К сожалению, в последних его стихах эта философская углубленность, облекаясь во всё более сложную форму, приводит к некой схоластической сухости:

По вечной сердцевине

и вдоль изнанки век

мой замысел и выверт

скользил навылет вверх,

где сдавленные ткани

и веющая высь

свернулись завитками

в одну и ту же мысль,

что мы с тобой на память

вселенная – близнец,

живыми черепами

срослись в один венец,

в один блаженный ужас.

Напружась, ум свивал

цветущую окружность,

где центром – идеал.

Анатолий Найман в течение многих лет был личным секретарем Анны Ахматовой, им написаны воспоминания об Ахматовой – «Какая есть» (излюбленный ответ самой Ахматовой на разные укоры) и замечательные стихи «Памяти Анны Ахматовой» (цикл стихов, написанный совместно с Д. Бобышевым). В самиздате ходит сборник стихов Наймана «Сентиментальный марш» и поэмы «Стихи по частному поводу» и «Сентябрьская поэма». Отточенные стихи Наймана – замечательный образец неоклассической поэзии, пронизанной глубоким и подлинным поэтическим чувством. Иногда явно проскальзывают пастернаковские нотки:

И перед тем как отойти,

пойми, что мы – не мы, а позы

обнявших в навек прости,

чтоб наши смешивались слезы.

Евгений Рейн, напротив, более склонен к модернистским экспериментам. В ранней юности он начал писать стихи под сильным влиянием Рембо, затем испытал воздействие акмеизма и резко эволюционировал. Широко известна в самиздате его поэма «Глаз и треугольник». Рейну, как и большинству сегодняшних поэтов, присуще трагическое мироощущение, чувство беспокойства и неустроенности:

Зачем из прелестей необщих

куется роковая цепь,

где каждое звено на ощупь

предоставляет жизни цель.

А воедино, воедино

все это только темный груз…

Иосиф Бродский[173], по мнению многих (в том числе и самой Ахматовой), мнению, пожалуй, справедливому, считается крупнейшим поэтом нового поколения. Хотя стихи его далеки от политики и вскрывают бытие в совсем ином разрезе, необычайная серьезность, скорбная ирония и трагический стоицизм его необыкновенно своеобразной и глубокой поэзии оказался неприемлем для советской печати, и так как Бродский не был членом Союза писателей СССР, он в 1964 году был отдан под суд как «тунеядец» и сослан на север в Архангельскую область возить навоз в совхозе. Известные поэты К. Чуковский и С. Маршак, а также композитор Д. Шостакович тщетно пытались помешать расправе. Суд над Бродским приобрел скандальную известность и лишь способствовал популярности поэта. Недавно, уже после того как Бродский эмигрировал на Запад, в Ленинграде было подпольно издано пятитомное полное собрание сочинений Бродского с подробнейшими комментариями. За составление этих сборников был арестован и судим ленинградский литератор М. Хейфец (сентябрь 1974 г.).

Бродский в основном использует традиционные ритмы и формы. «Я заражен нормальным классицизмом», – говорит он о себе. Его чарует прелесть старых поэтов:

Сияние русского ямба,

Огромней и жарче огня,

Как самая лучшая лампа

В ночи освещает меня.

Но, при кажущейся старомодности формы, Бродский – поэт очень современный, в традиционных формах у него раскрывается сложнейшее сознание человека нового времени. У него нет чеканных строк, синтаксис его очень свободен и гибок:

…греческий принцип маски

снова в ходу. Ибо в наше время

сильные гибнут. Тогда как племя

слабых плодится, и врозь, и оптом.

Прими же сегодня, как мой постскриптум

к теории Дарвина, столь пожухлой,

эту новую правду джунглей.

Слитность стихотворного потока подкрепляется разговорными интонациями и выражениями, намеренными прозаизмами (иногда даже грубыми вульгаризмами), одним словом, непринужденной свободой дыхания:

Сегодня ночью я смотрю в окно

и думаю о том, куда зашли мы?

И от чего мы больше далеки:

от православья или эллинизма?

К чему близки мы? Что там, впереди?

Не ждет ли нас теперь другая эра?

И если так, то в чем наш общий долг?

И что должны мы принести ей в жертву?

Это намеренное снижение плана, уход в разговорность – не столько стремление быть современным, сколько боязнь сентиментальности и пафоса, стыдливая скрытность чувств.

Ты, несомненно, простишь мне этот

гаерский тон. Это – лучший метод

сильные чувства спасти от массы

слабых.

Но иногда эти сильные чувства всё же прорываются откровенно, и тогда перед нами большой лирический поэт с захватывающей пронзительностью и чистотой переживания —

Прощай,

позабудь

и не обессудь.

А письма сожги…

Как мост.

Да будет мужественен

твой путь,

да будет он прям

и прост.

…да будет удач у тебя впереди

больше, чем у меня…

или:

О, как ты пуст и нем! В осенней полумгле

сколь призрачно царит прозрачность сада,

где листья приближаются к земле

великим тяготением