Смятение - Элизабет Говард

– Не очень-то это и хороший дом, – сказал он тогда. – Он вообще-то нам всегда был безразличен. Будет у нас дом получше, когда-нибудь. Ну-ну, давай, милочка, держись бодрее.

Но она никак не могла остановиться.

– Мы никогда не бываем вместе, у нас нет никакой нормальной семейной жизни. У нас нет даже времени поговорить.

– Да все у нас есть, разумеется, – ответил он. – Вот только как я могу говорить с тобой, если ты плачешь – ты ни слова не услышишь из того, что я говорю. Такое во время войн случается. Люди не бывают вместе. У всех сейчас так.

Тут зазвонил телефон, он взял трубку: звонил его «первый номер», спрашивал, когда он вернется на борт.

– Они торпеды загружают, – сказал Майкл. – Я должен быть там, проследить, чтоб их правильно уложили. Когда закроешь дом, я ненадолго заеду к твоему семейству домой, дорогая. Так будет лучше, пока я побольше не узнаю, что мне выпадет дальше.

– Может, хотя бы поужинать останешься?

– Нет, я же тебе сказал, что должен идти. Лучше я сейчас вещички соберу. Веселей, дорогая, и помоги мне собраться. Спарки через полчаса пришлет машину.

Так что он ушел, а она собрала вещи и попыталась убрать все из кладовки, где не так-то много чего набралось, потом позвонила в Хоум-Плейс, предупредила, что приедет. А потом подъела остатки какого-то консервированного мяса и всю ночь промучилась, ее тошнило и несло. Думала, что помрет. Утром позвонила домой и рассказала матери, та пообещала заехать за ней на машине и отвезти домой. После этого она не пыталась делиться с Майклом тем, что внушало ей страх, или тревожило ее, или чего не понимала. И держалась такого представления, что, когда у нее появится ребенок, все пойдет по-другому. Дома она пробыла, пока до родов не остался примерно месяц, и они с матерью перевезли ее на Гамильтон-террас. Переезд взволновал: в доме все еще сохранилось кое-что из мебели, принадлежавшей ее дедушке с бабушкой, – но дом был запущенным, его нужно было отделать заново. А еще она смогла распаковать свадебные подарки и привезти из Родового Гнезда свои вещи, свои книги. Она лихорадочно старалась все успеть до того, как появится ребенок, и Стелла, которая каким-то чудом получила недельный отпуск, приехала помочь ей покрасить стены в гостиной и детской. Через неделю ее мать должна была вернуться в Хоум-Плейс, а Стелла – в Блетчли, где она работала в таком секретном месте, что и говорить нельзя. Было чудесно побыть вместе с нею. Потом приехал Майкл, получивший недельный отпуск. Они сходили в кино, поужинали в кафе, а потом, когда дома легли в постель, он приступил к любовным утехам. «Я слишком толстая!» – произнесла она тогда – на самом деле она не хотела этого, не было у нее для этого обычного чувства, мысль об этом явно была ей невыносима.

«Чепуха, глупышка, мне все равно, какая ты толстая!» И он продолжал, и было это все исключительно неудобно. На следующее утро ему понадобилось идти в Адмиралтейство, но он сказал, что к вечеру вернется. Схватки у нее начались перед обедом, когда приехала ее мать с каким-то профессором из Королевского колледжа музыки, которому предстояло забрать оставшиеся от деда рукописи. Она приготовила для них обед – стоило больших стараний, но Майкл привез свои карточки, так что она получила банку консервированного мяса, приправила его гвоздикой, слегка посыпала сахаром и поставила в духовку. Этого, вместе с вареной картошкой и салатом, должно было хватить. После обеда, когда старый профессор разбирался в кипах бумаг в кабинете деда, она сказала матери, что ей кажется, возможно, что-то происходит, хотя ей совсем не больно, а шевеления, как она их описывала, похоже, происходят лишь время от времени. Мать напомнила, что ребенок не должен появиться еще, по крайней мере, три недели, и сочла, что вряд ли это схватки начались. «Во всяком случае, Майкл довольно скоро вернется, иначе я бы осталась».

«О нет, незачем. Наверное, желудок немного расстроился».

Когда мать со стариком уехали, она прибралась после обеда. После этого не могла сообразить, чем заняться: бродила вверх, вниз и кругом по дому. Он был невелик: две небольшие мансарды на верхнем этаже, где когда-то она спала, когда оставалась у деда с бабушкой. Рисунок обоев состоял из белых облачков на синем небе, и у леди Райдал имелись разных размеров чайки, которых можно было вырезать из бумаги и прикрепить на стену в место, какое сама выберешь, но разрешалось проделать это всего с одной чайкой за приезд. Под мансардами располагались три спальни и ванная комната. Самой солнечной и просторной предстояло стать детской, где стояли кровать для няни и семейная детская кроватка для малыша, хотя поначалу тому предстояло спать в корзине. Другая большая комната была ее с Майклом. Она выходила окнами на север и выглядела мрачноватой. Здесь был кабинет ее дедушки, где он сочинял свою музыку. Третья спальня, очень маленькая, в которой места как раз хватало для кровати и комода, была дедовой спальней, где он и умер. Нижний этаж занимала большая гостиная со стеклянной дверью и ступеньками, спускавшимися в небольшой квадратный садик, и двустворчатыми дверями, что вели в столовую, куда еда подавалась на лифте из подвала. В подвале находилась просторная кухня со старой плитой, на которой кипятили воду, и древней газовой плитой для готовки. Были там еще две тесные, сырые, темные, хоть глаз коли, комнатушки с маленькими, крепко зарешеченными оконцами, где спали несчастные слуги леди Райдал. Имелись также чулан, кладовая и уборная. Луиза подвальную часть дома терпеть не могла и проводила там как можно меньше времени.

Когда она завершила обход дома, заболела спина. Летний июльский день, начавшийся при голубом небе и сияющем солнце, теперь уже сделался пасмурным, серым, влажным и невыносимо жарким. Она решила немного полежать на диване и почитать, но нужная книга лежала в спальне, а взбираться за ней по лестнице не хотелось. Вновь начались любопытные шевеления, они, казалось, не были постоянными и совсем не причиняли боли. В конце концов она решила поиграть по нотам, один из дедушкиных роялей по-прежнему стоял в гостиной, где на полках лежали ноты. Но тут она обнаружила, что сидеть ей приходится так далеко от клавиатуры из-за – по ее мнению – чудовищного живота, что спина болела больше обычного.

О том, как закончился тот день, она помнила мало. Приготовила рис с рыбой и карри для себя с Майклом, но рис переварился, а рыба осталась жесткой и соленой: приятного было мало, однако Майкл сказал, что ему все равно, он все равно толстый, что, признала она, было правдой. Она не помнила, что они делали после ужина, о чем говорили, говорили ли вообще. Помнится, сказала, что устала, жара не унималась, и у нее разболелась голова, а Майкл сказал, что позже будет шторм. Она смогла внушить, что на самом деле не хочет никаких супружеских ласк (она не рассказала ему про шевеления целый день), но призналась, что чувствует себя препаршиво, и он с тем смирился. Они отправились спать, а спустя какое-то время (она не понимала, сколько его прошло) она проснулась, потому как боли стали появляться примерно каждые десять минут. Она разбудила Майкла, тот с невероятной быстротой натянул на себя одежду и позвонил в родильный дом, где она должна была родить. Там сказали, что у нее еще слишком рано для схваток, но на всякий случай лучше ее привезти. Пока Майкл ходил доставать машину, она надела юбку и халатик, в которых весь день ходила, а потом попыталась уложить свои вещи в чемодан. Его следовало бы заранее собрать, но ее мать заявила, что нет смысла делать это, пока срок не подойдет поближе. Она положила две ночные рубашки, мешочек с принадлежностями для мытья и шлепанцы, но едва подступала боль, как приходилось останавливаться. Все происходившее представлялось чем-то нереальным: не было ни возбуждения, ни страха – ничего вообще.