Смятение - Элизабет Говард

Ей принесли еще чашку чая, но она сказала, что больше не хочет, а просто хочет поспать.

– Сначала вы должны выпить это, – сказали ей, – вам нужно пить, чтобы молоко пришло.

Так что пришлось ей выпить чай, Майкл сказал, что сейчас позвонит ее родителям, и младенца унесли.

Когда она проснулась, то плакала. Вечером приехал Майкл и сказал, что скатает в Хаттон, поскольку Ци хочет, чтобы он провел остаток отпуска с ней. Жидкости вливали в нее до тех пор, пока груди у нее болезненно не вспухли от молока, но младенец, родившийся до времени, не желал сосать, постоянно засыпал, в те первые дни она и видела его, только когда он спал или плакал. В конце концов ей предписали грудной отсос, но к тому времени ей уже было невыносимо, когда ее трогали. Ее убеждали, как ей повезло, что у нее хватает молока, в родном отечестве хватает матерей, говорили ей, у кого его, считай, и нет вовсе. Тогда нельзя ли ей кормить одного из их младенцев? – спрашивала Луиза, но их ее предложение, похоже, ввергало в шок, и ей отвечали, что так не годится. Три дня она плакала – от изнеможения, от боли (помимо грудей, боль была и от наложенных швов), от жажды (одним из способов уменьшить количество молока сочли полный отказ ей в любого вида питье), от тоски по дому (хотя она и не понимала, по какому дому), от ощущения, что Майкл ее бросил (дважды: первый раз, когда оставил одну в родильном доме со злыми чужими людьми, а потом опять, когда предпочел провести остаток отпуска со своей матерью, а не с ней) и, самое худшее, от растущего убеждения, что с ней что-то не так, поскольку своего малыша она явно не любит, как того ожидала, или вообще что-либо чувствует к нему, кроме смутного страха. Это называли послеродовой депрессией и говорили, что скоро она от нее избавится, а через несколько дней велели ей взять себя в руки и одолеть болезнь.

Две недели спустя ее отправили домой в Сент-Джонс-Вуд с болтливой медсестрой средних лет, которой предстояло в течение месяца научить ее, как пользоваться «тампаксом», и следить, чтобы мамаша по-прежнему близко не подходила к ребеночку, разве что для кормления или когда он плакал. «Малец – золото, я вам так скажу!» – восклицала сестра. Она часами рассказывала Луизе о своем последнем месте у титулованной леди в большом загородном доме, где имелся надлежащий штат прислуги и ей не приходилось таскаться с подносами вверх и вниз по лестницам. Весь штат Луизы состоял из очень старой леди, которую Ци вырвала из благостной отставки и прислала на месяц поварихой. Она являлась после завтрака выслушать, что Луиза желает на обед, но никогда то, что просилось, на стол не попадало: или выяснялось, что этого в магазинах нет, или, как подозревала Луиза, потому, что миссис Корсоран не желала этого готовить. Сестра Сандерс, мало того, что сноб, еще и с норовом была: требовала, чтобы Луиза оставалась в постели две недели из четырех, пока она будет в доме, и заставляла ее после этого предаваться скуке отдыха днем. Еще у нее была ужасающая привычка приносить малыша, когда тот был голоден и плакал, и укладывать в корзину на другой стороне спальни, где тот добрых пятнадцать минут заливался в ожидании кормления. «Пусть, пусть сам себя изведет, только спать после этого получше будет», – приговаривала сестра милосердия, оставляя мать и дитя в столь безрадостном состоянии. Луиза не могла выносить этого, но, когда она вставала с постели и брала малыша на руки, тот не переставал плакать (она до того боялась сестры Сандерс, что не осмеливалась начинать кормление, пока не получала позволения). Младенцу Луиза, как ей казалось, не очень-то нравилась: даже во время кормления он редко ловил ее взгляд и отворачивался, когда она пыталась (при том, что сестры Сандерс рядом не было) поцеловать его. На половине каждого кормления сестра Сандерс брала малыша и хлопала его по спинке, пока у того головка не дергалась и он не отрыгивал.

– Ему спинке не больно? – не удержалась Луиза от вопроса в первый раз.

– Спинке больно? Вот те раз, да за кого ж вы меня принимаете-то? Спинке ему больно? Нам надо, чтоб из него воздух вышел. Мамочка тебя не понимает, ведь так? Бедная крошка. – И так далее и так далее. Луиза считала дни, остававшиеся до ухода сестры Сандерс. Няня, пришедшая ей на смену, казалось, никак не могла быть ужаснее ее: начать с того, что она была молодая и к тому же обучалась в «Отеле малюток» тети Рейч. Может, у нее хоть какая-то компания появится. Однако Мэри, когда пришла, отпугнула ее своей тихой уверенностью, и, поскольку обе оказались примерно ровесницами, обеим было весьма трудно понять, как вести себя в том положении, в каком они оказались. Малыша Мэри полюбила сразу, и ему она, похоже, понравилась, что было уже кое- что. «Он мне улыбнулся!» – сказала она сестре Сандерс утром, когда та уходила. «Воздух, – ворчливо бросила сестра Сандерс. – Это всего лишь воздух». Она ушла после обеда, и Луиза почувствовала впервые за много месяцев некий душевный подъем. На выходные должна была Стелла приехать, Мэри приглядит за малышом, и они смогут пойти погулять между кормлениями. Меж тем ей в первый раз предстояло самой покормить маленького в два часа.

Она помнила (ныне с горечью), как взлетала вверх по лестнице, полная добрых намерений: она его покормит, поговорит с ним, на руках покачает и – без зловредного присутствия сестры Сандерс – он откликнется. Мальчик спал, и, прежде чем разбудить, она приготовила все для того, чтобы его перепеленать. Делать это ей приходилось нечасто, умения и сноровки еще не было. Потом она бережно извлекла его из корзины. Малыш промок насквозь и принялся плакать еще до того, как оказался у нее на коленях. Снять мокрый подгузник было легко, а вот заменить его на чистый – это другое дело. Младенец уже заходился в крике, выгибал спинку и метался из стороны в сторону. Она положила его на пол поверх заранее разложенных подгузников, но понадобилась целая вечность, чтобы завернуть и заколоть их, потому как она очень боялась уколоть его булавкой. Под конец лицо малыша сделалось красным, он (она это чувствовала) был в ярости на нее – до того рассердился на деле, что для начала отказался от молока, просто бился головкой ей в грудь и продолжал реветь. Только она стала безумно предполагать, уж не накормила ли его напоследок сестра Сандерс сухим молоком из банки, купленным по ее требованию, как вдруг малыш больно ухватил ее за сосок и принялся сосать, укоризненно уставившись на нее своими серовато-голубыми глазами. В середине кормления зазвонил телефон, она, положив младенца на плечо, спустилась вниз и взяла трубку. Звонил Майкл. Он вырвался на пару ночей домой и приедет прямо к ужину.

– Стелла приезжает, – уведомила она.

– Вот и хорошо, – обрадованно отозвался он. – Будет здорово снова повидаться с ней. Как Себастиан?

– Себастиан? Ой! Только что срыгнул мне на плечо.

– Бедный малый! Ладно, увидимся позже, милая. Дракоша улетела?

– Да, только что. Новая няня придет к чаю.

– Великолепно. Я вас обеих поведу куда-нибудь, если захочешь.

Она вернулась в детскую и довершила кормление. Как-то смешно называть такую кроху Себастианом, подумала она. Имя ей, в любом случае, не очень-то нравилось, но Майкл утверждал, что это семейное имя.

Вскоре пришла Мэри и, не теряя времени, прямо в своем сиренево-белом полосатом хлопчатобумажном платье принялась купать малыша.