Четвёртая четверть - Инна Тронина

Колёса грохочут на стыках, и сонный ребёнок вздрагивает. Дёргается и Микола, вспоминая, как сутки назад присутствовал на литургии. Он крестился, молился, просил Бога помочь ему, вразумить Олимпиаду, благословить их союз. Он, раб Божий Николай, уверен, что никто другой ему не нужен. И вот так вышло! Надо было и дальше терпеть, раз любишь. А он искушения не выдержал, взял на душу смертный грех…

Матвиенко вспоминал, щурясь от тусклого света ламп под потолком вагона, как вышел на Курской-радиальной, перешёл на Кольцевую. Сначала хотел с Курского вокзала уехать. Но потом решил добраться до «Комсомольской». Кроме того, около эскалатора Микола заметил милиционера и свернул в переход.

Там тоже были эти злосчастные дети. Они сидели на полу, на руках у пьяных взрослых попрошаек. Большей частью, это были оборванные старухи и тётки неопределённого возраста. Попадались и калеки, обросшие многодневной щетиной. Матвиенко не читал, что написано на их картонках и дощечках, а упрямо шёл вперёд. Он не подавал нищим, обходил шапки и коробки.

Андрейка уже начинал хныкать. Погони пока не было, но ребёнка нужно было успокоить. Эх, зря не избавился от него раньше! Пока бы там разобрались, чей карапуз, можно далеко уйти. Тогда и пришла мысль напоить парня пивом. Микола так и поступил, оказавшись на Ярославском вокзале.

Хотел оставить Андрея в зале ожидания и улизнуть, но рядом постоянно тусовались тамошние беспризорники. Они могли сделать что-то плохое с подкидышем, а милиционера не позвать. Поэтому Микола, немного отдохнув и подкрепившись купленным в киоске гамбургером, подхватил Андрейку поудобнее и отправился на Ленинградский вокзал. Оттуда через пятнадцать минут они и уехали. Микола взял билет до Твери, но выйти решил раньше, на глухой стации. Да и мало ли что случится в пути…

У Андрейки из ноздрей побежали прозрачные сопли. Он простудился очень быстро, а ведь пробыл на улице не дольше обычного. Апрель, весна. Холодная, конечно, но всё же… Липка с сыном гуляла по три раза в день. Казалось бы, должен привыкнуть. Но нет, чувствует неладное, куксится. Миколе показалось, что ребёнку снится страшный сон. Интересно, видят ли сны такие маленькие дети? Конечно, хлопчик, раз напился пива, три раза описался, и два раза обкакался.

Микола ладонью пригладил влажные от растаявшего снега волосы, воровато огляделся по сторонам. Но ни в одном, ни в другом тамбуре пока не заметил ничего подозрительного. Неподалёку ехали две девчонки, которые запросто могли стать жертвами любого маньяка, если бы тот вдруг забрёл в электричку.

Микола, когда водил трамвай, насмотрелся на разных «асоциальных» граждан. Они никогда не платили за проезд, и даже на кольце их было не выгнать. Типы эти жили в подвалах и на стройках, в люках и на чердаках. С наступлением морозов они замерзали десятками, даже сотнями. Те, кто выживал, постепенно теряли человеческий облик.

Один раз Микола нашёл в первом вагоне своего трамвая окоченевшее тело «гавроша». Его никто не искал — ни милиция, ни школа, ни собственная семья. Возраст определили примерно, осмотрев труп. Микола вспомнил, какой ужас заполонил тогда всё его существо. И представить себе не мог, что через четыре месяца прикончит ту, которая была для него дороже всех на свете…

Тогда же, ветреной и морозной декабрьской ночью, Николай Николаевич Матвиенко поклялся себе, что уговорит Олимпиаду выйти за него замуж, усыновит её ребёнка, да ещё, подзаработав деньжат, примет на воспитание пару беспризорников, чтобы хоть с ними не случилось ничего подобного. А если дела пойдут в гору, устроит семейный детский дом.

Кроме того, у них с Олимпиадой будут свои дети. Все они станут жить в большом доме, в Подмосковье. Дом будет двухэтажный — с огородом и садом, где расцветут цветы, вырастут овощи и фрукты. Микола обязательно разведёт всякую живность, птицу. И всё в его семье будет надёжно, уютно, весело.

Он ни за что не станет делить детей на своих и чужих. Это несправедливо, подло. Ведь беспризорники не виноваты в том, что потеряли родителей. Просто предки или умерли, или пропили квартиру, а ребятишек вышвырнули на панель.

Матвиенко засыпал с мыслью о своём хлебосольном тёплом доме — с крепкими стенами и расписными наличниками. Просыпался он с теми же самыми мыслями. И днём, когда вёл по маршруту чехословацкий, почти игрушечный трамвайчик, улыбался. Видел перед собой калитку, тропинку, гараж с автомобилем.

В свободное время, шатаясь около станций метро, в поисках всяких вещей для Липкиной квартиры, Микола видел около ларьков чумазых маленьких страдальцев. Те, пыхтя и истекая потом, носили вёдрами воду цветочницам, таскали пластмассовые контейнеры для молочниц.

Кроме того, Микола знал и о других их заработках. Дети работали на криминальные структуры Москвы. Они занимались проституцией, «челночили» у оружейников и наркоторговцев. А потом возвращались к себе на стройки, под кусты и заборы, в подвалы. И отнюдь не все радовались такой жизни — даже летом. Знали, что неминуемо настанет осень, потом — зима.

Микола, глядя в непроглядный мрак за окном вагона, воображал мусорные баки неподалёку от той общаги, где жил сам. Вспоминал и расселённый дом, стоящий на капремонте, рядом с помойкой. И тех же бродяжек, которых, казалось, с каждым днём становилось всё больше и больше. Иногда их кормили из передвижных кухонь от западных благотворительных обществ. Но, как правило, даже трёхлетки добывали себе пропитание сами.

Матвиенко долго, пока ехал от Москвы, думал, почему именно сегодня он не может избавиться от мыслей о бездомной малышне. А сейчас вдруг сообразил. Он сам стал таким. Тащится непонятно куда, с ребёнком на руках, будто бродяга. И в любой момент его могут арестовать, хотя бы просто задержать. И потребовать справку о регистрации, которую Микола просрочил.

А когда разберутся окончательно, влепят по полной. Дадут лет десять. И неизвестно, как Микола со своими лёгкими отсидит этот срок. Он ведь и без того состоит на учёте в тубдиспансере, но только на Украине, в Макеевке. Тогда мать останется совсем одинокой. Её муж, отец Миколы, погиб в шахте десять лет назад. Второй супруг, рабочий коксохимического завода, по пьянке попал под поезд. Сын от него, сводный братишка Миколы, умер в роддоме, потому что медсестра перепутала капельницы.

Мать отпустила единственного сына в Москву только для того, чтобы спасти его от чахотки, от ранней смерти. Знала, что Микола пошёл не в отца — пусть узкоплечего и гибкого, но выносливого, сильного мужика. Шахтёрская роба висела бы на нём, как пиджак на огородном пугале.

Мать в медицине понимает. Она — фельдшерица в шахтёрском медпункте. И сыну желает только добра. Ради блага Миколы согласилась пересилить себя, признать Липку невесткой, хоть та имела ребёнка-байстрюка. Даже готовилась назвать Андрейку своим внуком. И сейчас ждёт, когда сын позвонит ей из Москвы. Ведь Микола ехал туда только с одной целью — окончательно договориться с Липкой, подать заявление в ЗАГС. У матери в доме есть телефон — чтобы вызывать её, в случае чего, на службу. А у соседей нет, и все им завидуют.

О чём она узнает, родимая? О том, что сынок стал убийцей? Если ему не удастся попасть на Украину, придётся отбывать срок в России. Мать сразу же поймёт, что зону сын не выдержит. Значит, не будет никакой свадьбы. Наоборот, впереди маячит одинокая кошмарная старость. У матери нет денег на адвокатов, даже в Москву она приехать не сможет. Ну, может, только один раз, задолжав всем соседям. А дальше что?