Сибирская Вандея - Георгий Лосьев

– Неуж всё, Михал Дементьич?

– Ну, насчет «всё» – это поглядим. Я в Монголию подамся… Ступай-ка в спальню, божий человек, подсобишь.

В спальне вдвоем отодрали плинтус, подняли меченую половицу, добыли керосиновый бидон с золотом.

– Тащи, тащи в кабинет, – приказал Губин.

В кабинете Михаил Дементьевич, порывшись в карманах, протянул Базыльникову сверленый рубль с двумя царями.

– Прими за труды. Рублик не простой.

Старик заплакал и ударил рублевик об пол.

– Ох и гордый ты, Базыльников! Ну, бог с тобой, иди себе с миром. Я на тебя зла не имею…

Губин поднял монету, бидон с золотом всунул в мешок и взвалил на плечо. Во дворе цыган Ромка запрягал пару. Михаил Дементьевич вывел рыхлую жену, усадил ее, бросил в тарантас, под сиденье, тяжелый мешок, уселся и сказал Ромке:

– Выводи за ворота. Пора.

Птицей взлетел Ромка-цыган на переднюю подушку, гикнул – и тарантас исчез из виду.

Базыльников остался во дворе губинского дома, плакал беззвучными старческими слезами; тут-то и застал его Ваня Новоселов, подскакавший вместе с кадровыми конниками.

– Легок на помине, стерва! Только что о тебе думал! – сказал Новоселов. – Оружие имеешь?

Базыльников вывернул карманы и поднял руки.

– Ну, старик, шагай! – приказал один из бойцов. – Швыдче шагай! – Солдат обернулся к Новоселову: – Та самая гнида божественная, председатель?

– Он.

– Надо бы к стенке: приказ – пленных не брать, – напомнил второй боец, но Новоселов отрицательно покачал головой.

– Приказ – приказом, а тоже понимать надо: кто про все расскажет? Отведи его к тем, в пожарную часть.

Во дворе пожарной части лежал и смотрел в небо стеклянными глазами «начальник милиции» Жданов. Вокруг рта его ползали мухи. Рядом валялся обрез с разорванным стволом. Базыльников покосился на труп, перекрестился и шагнул в темь подвала, где уже сидели Настасья Мальцева и некоторые другие.

Дороги вокруг Колывани были свободны. Ромка-цыган нахлестывал губинскую пару не жалеючи, кони мчали тарантас сломя голову. Каждый в экипаже думал о своем. Ромка мечтал оглушить на привале хозяина, купчиху придавить и укатить далеко-далеко. Губин ждал, когда пролетка выберется с проселочной круговерти на Пихтовский большак, – благословит его, цыганского пса, из нагана в затылок, а купчиха молилась, и про себя и вслух: «Пронеси, господи, от красных!»

Так мчались они в неведомое.

Вдруг Ромка резко осадил лошадей: за поворотом открылась поваленная поперек дороги здоровущая сосна.

Цыган мигом скатился с козел и пропал в придорожной кустарниковой чаще.

К упряжке подошел человек в папахе и в черной бурке об одно плечо.

– А-а-а! – протянул есаул Самсонов. – Вот кого бог послал! Мое почтение, ваше степенство.

Пролетку окружили люди с шашками наголо. Михаил Дементьевич проговорил хрипло:

– Под сиденьем. Берите все. Только упряжку оставьте…

– Возьмем, купец, – осклабился один из самсоновцев, – благодарствуем, спасибо за милость вашу! И упряжкой не побрезгуем. Ну, мать Перепетуя, слазь!

Купчиха схватилась за раму пролеточного зонта, впилась в нее, словно клещ, заголосила.

Михаил Дементьевич выстрелить не успел: снесенная ударом самсоновской шашки голова скатилась в кювет…

Старуха без чувств свалилась с сиденья. И ее пристрелили.

Бандитская засека была устроена не без древней разбойничьей хитрости: вокруг завала, в кустах, самсоновцы соорудили кольцо, как на волчьей бесфлажной облаве.

Ромка-цыган полз от кустика к кустику, но вдруг кто-то невидимый, за спиной, сказал вполголоса обычное, что говорят цыганам:

– А-джа, Рома, спляши!..

Ромка метнулся в сторону. Кто-то рядом свистнул в два пальца.

Ромке эта игра в кошки-мышки не поглянулась: выхватив нож, он ринулся напролом. Тогда совсем рядом бабахнуло и раскатилось по бору, и Ромка стал падать, как падает стреляный скот, – сперва на колени, потом на бок.

– Готов, – сказал кто-то, – отплясал цыган.

Оседлавшая Пихтовскую дорогу банда Самсонова продолжала ждать: на тракте то и дело появлялись беглецы из сел, освобожденных красными отрядами. Самсоновцы попользовались добром беглых, а потом бесшумно снялись и потонули в борах Пихтовском и Баксинском. Окончательно справиться с бандой Самсонова удалось лишь спустя два года…

Маленький пароходик «Орлик» шел по Оби вниз. Водная Чека получила задание Павлуновского – прочесать острова, выловить всех, успевших уйти по реке.

Пароходик тыкался в острова носом, вставал на короткий причал. Гошка Лысов, Ленька Толоконский, Митя Матвеев и еще двое оперативных комиссаров Губчека, прикомандированных к водникам на время очистительных операций, лезли в тальники, в чащу, царапая руки и лица. Лысов считал такое прочесывание неумным и бесполезным занятием: июль же – травы, лопушник, – попробуй найти двуногого волка, а он, отчаявшись, еще прыгнет на спину да пырнет ножом в бок. В Бибихе догадались: взяли у знакомого мужика-охотника пару собак-лаек, и дело пошло веселее: собаки нет-нет да и выгоняли спрятавшихся на островные пески. Оборванные, голодные, недавние убийцы плакались:

– Простите христа ради, сдаемся! Хлебушка бы, господин товарищ, а?

На что оперативный комиссар Губчека Митя Матвеев отвечал неизменно:

– В Брянском лесу твой товарищ. Винтовка где?

– Выбросил…

– Врешь, падла!.. Ступай, тащи винтовку сюда!

Иногда приносили. Иной раз отвечали:

– Вот те крест, потопил в озере!

– Ныряй, стерва!..

Потом вступал в дело Гошка Лысов:

– Зачем прятался? Стрелял в коммунистов?

– Так точно, стрелял. Начаров самолично нашего брата, которые стрелять отказывались, с нагана – в лоб.

– Ага! Теперь говори, какая домашность: сколь скота, какой? Да не ври: вы у нас все переписаны.

– Шесть овечек, коровенка, нетель, лошаденки…

Допросив, отправляли на пароход. Там слегка кормили, включали в список и определяли в трюмы. Мобилизованных и добровольцев – поврозь.

Пароходик шлепал плицами дальше, к следующему острову.

На траверзе большого старинного села Дубровино шарили по островам особенно тщательно – здесь больше всего бесчинствовали мятежники: расстреливали коммунистов с захваченных пароходов, топили в реке, рубили пальцы на руках…

В середине июля по Новониколаевску пошли расклейщики афиш. Клеили на заборы приказ начальника гарнизона, отпечатанный на желтой оберточной бумаге.