Рыбы молчат по-испански - Надежда Беленькая

И вот однажды Ева Георгиевна пригласила к себе в гости весь маленький кружок юных испанистов, которые во время лекций не сводили с нее восторженных глаз. Это случилось незадолго до сессии, накануне католического Рождества. Вчерашние подростки, скромно одетые девушки – клетчатые пальтишки, стоптанные сапоги, вязаные шапочки, болезненная стеснительность в каждом движении, в каждом слове недавних школьных отличниц – и единственный юноша, небольшого роста очкарик, золотой медалист одной из престижных языковых школ.

«Где они сейчас, наши девушки?» – с тоской думала Нина.

С кем-то у нее сохранилась связь. Одна из ее сокурсниц, так же как и Юля, преподавала в университете на журфаке – они встречались и перезванивались. Другая плотно засела с детьми, и Нина время от времени подкидывала ей документы для перевода. Рита, ближайшая Нинина университетская подруга, самая бойкая и шустрая из их группы, вышла замуж и уехала в Нью-Йорк. Трагично сложилась судьба Гюльнары, строгой красивой девушки, чьи работы по истории романских языков печатались в научных журналах еще в те времена, когда сама Гюльнара училась на третьем курсе. Работы студентки-третьекурсницы обсуждали специалисты – это было сенсацией. Кафедра ждала Гюльнару с распростертыми объятиями, ее ждала карьера, но сразу после окончания университета родители выдали девушку замуж за богатого родственника из небольшого азербайджанского городка, и, едва успев сдать выпускные экзамены, не написав больше ни единой научной статьи, не поступив в аспирантуру и всего один раз побывав в обожаемой Испании, Гюльнара исчезла навсегда.

Судьба юноши была Нине неизвестна – он учился на курс старше.

«Одно можно сказать наверняка: никто из них не катается по России, как Чичиков из “Мертвых душ”, – думала Нина. – Никому не бросают в лицо пачки денег. Никто не целился испанцам в лоб из воображаемого пистолета. Боже, какой позор, какая лютая тоска. Разве об этом я когда-то мечтала?»

В тот сказочный, невообразимо далекий вечер, встретившись у метро «Кропоткинская» и подойдя к Дому на набережной, они долго топтались внизу возле двери – домофон даже в центре Москвы был в ту пору в диковинку. Замерзая на двадцатиградусном морозе, неуклюже нажимали кнопки окоченевшими пальцами, не догадываясь, что пальцы сперва лучше отогреть дыханием, а потом уже звонить в домофон. Тысячу раз виденный Кремль, неожиданно оказавшийся по соседству, в новом непривычном ракурсе выглядел домашним, уютным. Стоял прозрачный морозный вечер, и рубиновые звезды сияли в неподвижном воздухе отчетливо, ярко. Нина, девушки и очкарик любовались Кремлем и не могли поверить, что через несколько минут окажутся внутри этого необыкновенного, овеянного легендами дома. Но домофон в конце концов сработал, дверь подъезда открылась, лифт вознес их на седьмой этаж, и вскоре они уже стояли в прихожей, стаскивали шарфы, шапки и пальтишки, поправляли волосы перед зеркалом в старинной раме – зеркало тоже было старинным, высоким и темным, и каждый, кто в нем отражался, казался красивее, чем был на самом деле – а домработница Татьяна, которую они приняли за родственницу Евы Георгиевны, развешивала их вещи в шкафу.

Сапоги выстроились рядком, стыдливо уткнувшись носами в стену.

Нина отправилась в гостиную, увидела сверкающие в окне башни Кремля и обомлела. Она оказалась в центре мира, в горячем пульсирующем сердце жизни, как в тот самый первый день в университете – нежный золотистый сентябрьский день, когда счастливые первокурсники по сигналу ректора хором запели «Gaudeamus igitur», средневековый студенческий гимн, и Нина, не зная слов, все равно подпевала:

Да исчезнет печаль,

да погибнут ненавистники наши,

да погибнет дьявол,

все враги студентов

и смеющиеся над ними!

Стоя среди первокурсников, Нина чувствовала, что вот-вот расплачется от восторга. В груди росла радость, которая становилась все больше, переполняла до краев и наконец изливалась в мир торжественной латынью, и эту радость подхватывали сотни других бодрых молодых голосов, вознося до сводов аудитории, до шпиля университета к сияющему осеннему небу.

В гостиной Евы Георгиевны их уже ждал накрытый стол, заставленный пирогами, сладостями, всевозможными салатами, фарфоровыми блюдами с тонко нарезанной драгоценной рыбой и необычной колбасой. Усевшись за стол, Нина не знала точно, как обращаться с этой полупрозрачной колбасой, которая заинтересовала ее еще издали, а потом оказалась и не колбасой вовсе, а настоящей пармской ветчиной, Нина про нее читала в книжках – класть тонкий розовый лепесток на хлеб и есть в виде бутерброда или разрезать ножиком на кусочки и накалывать на вилку, как жареное мясо, но вскоре Ева Георгиевна объясняла, что ни так, и ни эдак: в пармскую ветчину принято заворачивать дыню, небольшой кусочек – на столе стояла хрустальная ваза с невозможными в московскую зиму фруктами, среди которых в самом деле лежали ломтики дыни. «А впрочем, ешьте, как хотите», – добавила она, улыбаясь, и рассказывала дальше – что вон та острая колбаса тоже не колбаса, а чорисо, испанцы его добавляют в жаркое из фасоли и картошки, а эти рыбки – вовсе не шпроты, как может показаться с первого взгляда, а анчоусы, в Каталонии их кладут на хлеб, натертый помидором и чесноком, а зеленая груша – не фрукт, а почти овощ, который называется «авокадо», его чистят и едят с луком и перцем, и совсем это не гадость, не надо так морщиться. Вкус у авокадо необычный, это правда, но он вам обязательно понравится, нужно только распробовать его и привыкнуть. И они очень быстро распробовали и привыкли, а потом им, как взрослым – да они и были совершенно взрослыми серьезными девушками, среди которых случайно затесался единственный юноша-очкарик, бывший отличник – налили по бокалу горьковатой риохи, почти черной, а на свет – рубиновой, с мерцающей в центре бокала прозрачной сердцевиной, и все чокнулись за католическое Рождество и выпили, хотя две девушки были православными, воцерковленными, в длинных юбках, без косметики и с заплетенными в тонкую косичку волосами, потому что православие тогда как раз входило в моду, а Гюльнара была самой настоящей мусульманкой безо всякой моды, ей пить вино вообще запрещалось, но она все равно попробовала – впервые в жизни. Риоха Гюльнаре понравилась, она смущенно улыбалась Еве Георгиевне, и от выпитого вина ее щеки стали пунцовыми, как бакинские розы.

После гостиной перебрались в кабинет. Обстановка кабинета Евы Георгиевны потрясла Нину не меньше, чем освещенная матовым светом софитов гостиная с кремлевскими звездами и бесшумным мягким ковром. С потолка свисала старинная люстра с хрустальными подвесками, отбрасывающими на стены живые текучие блики. Возле окна стоял широкий письменный стол, вдоль стен дубовые стеллажи с книгами.

На стенах висели фотографии, которые сразу же привлекли внимание Нины. Она подошла поближе, запрокинула голову и принялась рассматривать.

Вот большая цветная фотография. Какие-то люди, белые стены, испанский флаг. Нина подумала, что это, должно быть, посольство Испании. Мужчина в белом пиджаке, похожий на короля Хуана Карлоса, под руку с ним Ева Георгиевна – строгая, официальная, невозможно узнать.

– Мой покойный супруг, – сказала Ева Георгиевна, заметив вопрос на Нинином лице.