А за околицей – тьма - Дарина Александровна Стрельченко

– Не боишься? – спросил Тём-атае, осаживая скакуна. – Сама, поди, помнишь, что случилось в прошлый раз, когда подошла близко к саду?

– Не надо близко. Чуть-чуть только ниже. – И Ярина выхватила у Ночи вожжи. Все мысли выдуло ударившим в лицо ветром. Чёрный конь круто пошёл вниз.

Крик Ночи растаял в бескрайней Хтони. Конь едва не прочертил копытами по верхушкам кудрявых яблонь, взбрыкнул и начал падать ниже, ниже… Ночь перехватил вожжи, хлестнул его по бокам, резко развернул, шепча что-то. Ярина заметила только, как ветер погнал звёзды, а чёрный скакун круто взмыл в небо, копытами врезавшись в самый звёздный предел. Вьюга над заколдованным садом глянула ей в очи, всё перевернулось, мелькнуло и пропало. Всадники широкими кругами пошли вверх.

– Яга разве может так себя не беречь? – услышала она окрик Ночи. – Чтоб я с тобой ещё раз сюда полетел! Яга должна быть мудрой, терпеливой!

– А я нетерпеливая, – засмеялась, чувствуя внутри ледяной восторг, Ярина. – Конь твой, выходит, не сумеет ниже опуститься? А в другое место можем полететь?

Тём-атае качнул головой, и слабо кольнуло сердце, когда растаяло внизу золотое свечение.

– Не печалься, будущая яга, – попросил Ночь. – А хочешь – печалься. Но знай: ещё сорок девять морей, и все твои печали уйдут. Хоть бы и на время.

– Сорок девять морей?

Ночь пришпорил коня – всё перевернулось внутри, мир раскололся и собрался из горячих осколков, – а затем Ярина услышала:

– Сорок мы уже пролетели. Осталось всего-то одно. Вот и приехали.

Ярина проморгалась. Во рту стоял сладкий, терпкий привкус – такой бывал, когда долго сидела у костра, на котором Обыда жгла палые листья. Сложились семь радуг («Разве в Хтони бывает радуга?»), разошлись тучи, и мягкой травяной зеленью выстелило впереди море крон.

– Что это?

– Это Шудэ-гуртын. Тут счастье живёт, – ответил Ночь, осаживая коня. – Не пойдём дальше, отсюда гляди.

– Почему дальше нельзя?

– Душу тянет это место. Не у всех хватит сил зайти. Из Леса разве что яга сюда заглядывает, да и та раз в полвека.

– А что там?

– Самое Сердце Хтони. Отсюда до твоей избушки пешком семнадцать лет шагать. Видишь вокруг ров? Самые чёрные страхи Леса. А зелень видишь? Кроны не зря плотно сходятся: укрывают Шудэ-гуртын, прячут от чужого взгляда, от зорь Хтони, от голоса Керемета.

– Так что там такое?

– Там счастье живёт, – повторил Ночь и склонил голову. – Там тот мир, которого нет ни в Лесу, ни в Хтони. Войдёшь туда – всё будет по-твоему. Всех, кого так сильно любил, встретишь. И всё будет, как пожелаешь.

– Я хотела бы попасть туда…

– Попробуй. Войти осилишь. Только обратно не дойдёшь.

– А Обыда как доходит?

– Обыда в ступе сюда летает.

Ярина оглянулась, просительно посмотрела в глаза Ночи. Тот покачал головой, и жалобно заржал конь.

– Я не могу ближе, Яра.

Ярина вгляделась в узор листьев, в блики на ветвях светлых малахитовых елей – совсем не тех чёрных великанов, что шумели повсюду в Хтони. Показалось, что слышится птичий щебет, что совсем близко, за чёрным рвом весело кричат дети. Ярина протянула руку, повинуясь неведомому желанию, и крохотная, соткавшаяся из воздуха малиновка села на ладонь.

– Смотри-ка. Приметила тебя. Сама душа Шудэ-гуртын, – проговорил Ночь.

– Что она хочет? – прошептала Ярина, боясь шевельнуться, разглядывая серую птицу с рыжей грудкой. Отголосок взвился в груди и стих. Память скользнула, растаяла сладко, как горошина на языке.

Птица запела. Тихая это была, ровная песня, а Ярина вздрогнула.

Трещат дрова; солнце льётся в горницу, кладёт по полу дорожку белым лучом, по столу рассыпается мягким золотом; руки ставят на стол блюдо с пирогами, пахнет ягодами, печёной рыбой, и теплом веет от печки… Тёплые руки. Мягкие волосы. Кто-то обнял её, и Ярина, казалось, попала на облако, и облако укутало, закрывая от всего, ото всех.

Птица умолкла, но песня висела в воздухе, и Ярина вспомнила, как она называется: колыбельная.

«…Унесу, никто и не узнает, и время ворочу, в колыбельке окажешься… Не бабка да лавка, не тёмная избушка, а светлый дом, тихая горница, братья-сестрички, семья большая… Ни утаек, ни колдовства… И никто тебя там ягою быть не заставит…»

Ярина сжала пальцы, желая удержать птицу, удержаться за светлый комок. Птица растаяла, утекла золотой дымкой по ладони.

– Птичка певчая, – сказал Ночь, протягивая руку, будто хотел зачерпнуть дымку. – Так Обыда Сольвейг называла.

– Сольвейг, – протянула Ярина, нехотя отдавая тёплому воздуху золото и память. – Это… ученица её. До меня. До Марийки.

Ночь кивнул.

– Больше всех её Обыда любила. Сольвейг её всегда в Шудэ-гуртын ждёт.

– Что ж в ней такого было? – тихо спросила Ярина. Стыдно стало за себя, не хотелось у Ночи выпытывать, но любопытство снедало.

– Что было? – удивлённо, будто в тумане, повторил Тём-атае. – Весёлая была и светлая, не чета другим. Сколько лет провела в избе и не потемнела: ни волоском, ни душой. Стояла, как весенний ландыш. За это её Обыда и любила. За то, что не становилась Сольвейг, как она.

– Разве Обыда не этого весь свой век добивается? Чтобы ученица на ягу стала похожа?

– Этого, – согласился Ночь. – Но это по закону, по правилу. А всегда ли нам по нраву то, что по правилу? Порой наоборот, Яра. Совсем наоборот.

Странно Ночь поглядел на неё. Коснулся пальцем щеки; кожу обожгло студёным огнём, щека занемела.

– Ландыш светлый, соловей-пичуга, лесная весна, – вот как её Обыда звала. Как дочь. Не как ученицу.

Ярина отвернулась, глянула поверх деревьев в сторону избы. Холодно проговорила:

– Да уж, поди, потому, что не дурманом была сворована. Настоящая, поди. Сама пришла.

– Сольвейг к ней вовсе без дара попала, без силы. Родители её принесли. Откупиться от бед, младших детей спасти.

– Когда ж это было? Уж сколько лет люди яге младенцев не носят!

– Давно, – сумрачно ответил Ночь. – Давно. Хворала она сильно, совсем слабенькая была. Обыда её перепекла в печке, и полегче стала, поздоровей. А потом и Пламя проклюнулось, от земли пришло.

– Как это – от земли? – эхом спросила Ярина.

– По весне нашла заледеневший цветок и отогрела. Так Пламя и пробудилось. Единственная она была из всех Обыдовых учениц, кто Белым Пламенем колдовал.

– А я?

– У тебя оба Пламени, Белое и Лиловое. Потому и цвет – ни туда ни сюда.

– Ни туда ни сюда, – медленно повторила Ярина, разглядывая ладони. – Ни туда ни сюда, значит…

Ночь нагнулся, сорвал снежноягодник. Протянул:

– Гляди. Колдовская ягода. В руках замёрзнет, у сердца отогреется.

– А Обыда почему здесь навсегда не остаётся? – глухим голосом, словно со сна, спросила Ярина. – Раз